Бюро расследования судеб

Э. В. В начале пятидесятых он эмигрировал в Америку. В то время многие уезжали. Оккупационные войска уходили из Германии, они закрывали последние лагеря для перемещенных лиц. Нас всех тогда собрали на площади у церкви. Весь город пришел. Представь только, как мы разделились: они по одну сторону, а мы – по другую! [Она смеется. ] Американские офицеры объявили, что с настоящего момента статуса перемещенного лица больше не существует. Можно было остаться или эмигрировать. Федеративная Республика Германия с ее неподражаемым великодушием предложила нам статус «иностранцев-апатридов» – он давал нам право проживать в Германии, работать здесь, но мы никогда не станем в полной мере ее гражданами. Ты сейчас скажешь мне, что и это уже сдвиг по сравнению с «недочеловеками»! А вот местные жители, между прочим, впали в настоящую ярость. Они разорались и подняли страшный скандал. Нам, паразитам, нечего тут делать, на их родине, до блеска вылизанной на деньги от плана Маршалла.

М. Э. И при этом каждый из вас остался и работал здесь с тех пор долгие годы?

Э. В. Они воспринимали нашу работу как стремление вытащить на свет всю ту грязь, в которой они извалялись за последние двенадцать лет. Они надеялись, что американцы все это сольют.

М. Э. А вы-то, вы чего хотели?

Э. В. Большинство не собиралось жить в Германии под защитой союзников. Все прекрасно видели, что бывшие нацисты по-прежнему здесь. Некоторые даже не скрывались. В соседней деревне бывшие офицеры Ваффен-СС устраивали политические митинги. Они хотели свергнуть республику и установить четвертый рейх! Представляешь, какие мечты?.. Перемещенные лица предпочитали начать новую жизнь подальше от таких.

М. Э. А вот вы остались…

Э. В. Я никогда не верила, что где-то далеко моя жизнь сложится лучше. Знала, что это ничего бы не изменило. Кроме того, я любила свою работу. Другие выбрали остаться здесь, как Мозг. Можно было понять. Притворяться не было никакой необходимости.

М. Э. А свою семью вам удалось найти?

Этот вопрос Эпштейн задает равнодушным голосом, хотя точно знает, какой он жгуче болезненный.

Повисает долгое молчание, насыщенное помехами.

Э. В. Ничего нет. Их как будто и не было вовсе. Тебе известно, что не осталось даже списков тех, кого из варшавского гетто отправили в Треблинку? Их просто уничтожили, даже не довезя до места.

М. Э. И их нет ни в каком списке?

Э. В. Нет. Когда они начали депортировать всех, мой отец с друзьями устроили тайник для бабушки с дедушкой, на чердаке, над их квартиркой. Ему поручили приносить им съестное, даже если все кругом умирали с голоду. Однажды утром, поднявшись к ним туда, он увидел, что фальшивая перегородка вырвана, а инвалидное кресло опрокинуто… Соседка рассказала ему, что заявился еврей-полицай из юденрата, а с ним «травники»[27], знавшие, где искать. Они закинули моих бабушку и дедушку в колымагу для «нетранспортабельных» и убили их на еврейском кладбище. Мой отец не хотел, чтобы мы узнали, но ведь все жили в одной комнате. Я слышала, как он рассказывал об этом матери.

Лусия Хеллер сидит не мигая. Она слушает, и каждое слово падает ей в душу, как в глубину колодца.

М. Э. Ваши родители избежали депортации?

Э. В. Их убили во время восстания в гетто. Как и моих братьев. Мне не известно ни где, ни как… Простите, я не могу продолжать.

От скорби в голосе Эвы Ирен становится больно.

Теперь и Марк Эпштейн в свою очередь приносит ей извинения. Лента останавливается с глухим щелчком. Немного позже запись возобновляется.

М. Э. Как же вам удалось уйти из гетто?

Э. В. У родителей была подруга по другую сторону разделительной стены. Она имела связь подпольной организацией, которая переправляла детей с арийской внешностью. Вывезя их оттуда, организация прятала детей у кого-нибудь или в монастыре. Необходимо было говорить по-польски, знать католические молитвы и быть не слишком еврейкой с виду. Мои братья говорили только на идиш. Двое очень курчавых брюнетов, их наружность никак бы не подошла. А вот я могла сойти за арийку. С нами в гетто жила одна еврейка из Дрездена, она давала мне уроки немецкого, и я бегло разговаривала на польском. Неделями мать заставляла меня учить молитвы, отрабатывать движения, принятые во время мессы. Я это ненавидела, мне не хотелось уходить жить с гоями.

М. Э. Вы понимали, что это было вопросом жизни или смерти?

Э. В. А сам-то как думаешь?..

Вопрос бьет как пощечина. Ирен легко вообразить, каким взглядом он сопровождается.