Бюст на родине героя

Городская клиническая больница, где лежал Степан, расположилась неподалеку от Первомайского рынка. Так что я отправился туда пешком: сначала мимо торжища на Ленинском, потом свернул, как в первый день, к горкому, прошел мимо Степанова бюста, пересек сквер и очутился на рыночной площади, где торговали еще бойче, чем на главном городском проспекте. В павильоне «овощи-фрукты» я купил кило яблок — не идти же к больному с пустыми руками — и вышел прямиком к главному входу в больницу.

В справочной мне ответили, что больной Крутых в списке есть, состояние средней тяжести, — подымитесь в первую терапию, там скажут, какая палата. Однако старушка в гардеробе наотрез отказалась меня раздеть: время посещений с четырех до семи, тогда и приходи. Сунув скомканную куртку под мышку, я поднялся на второй этаж и пошел по длинному коридору мимо белых пронумерованных дверей. В нос шибало острым духом российской больницы — смесью камфары, жидкого овощного супа и отдаленного сортира.

Обычно в больничных коридорах многолюдно: парами и поодиночке прогуливаются унылые люди в халатах не по росту и тренировочных костюмах, снуют родственники больных с передачами в авоськах и пластиковых пакетах, пробегают смешливые сестрички в кокетливых белых шапочках и халатиках, заколотых на спине иголкой от шприца, — меня почему-то всегда так и подмывает эту иголку выдернуть. Сейчас же коридор первой терапии был безлюден. Я приоткрыл одну из палатных дверей и заглянул внутрь.

В палате было коек пятнадцать. Больные, я успел заметить, сплошь немолодые мужчины, смирно лежали на спине под серыми одеялами. А посреди палаты в узком проходе стояла группа в белом — несколько женщин вокруг невысокого толстячка с густыми курчавыми волосами, выбивавшимися из-под напяленной набекрень докторской шапочки. Обход, сообразил я и поспешно отпрянул от двери, едва не сбив с ног полную нянечку в марлевой косынке. Хуже того, я едва не выбил из ее рук полное судно.

— Ты чего бросаешься как угорелый? — сердито буркнула нянечка. — Когда б не побереглась, ты б, милок, весь в говне был.

— Простите меня, пожалуйста, — сказал я. — Я вас не заметил.

— Не заметил! А чего шастаешь во время обхода? Шапирка увидит, крику будет — уши затыкай. Он у нас насчет распорядка строгий.

— Я больного ищу, Степана Крутых. Вы случайно не знаете, в какой он палате?

— Степка-то? Как не знать. Только он не в палате, а в коридоре лежит. Вон там. — Она показала рукой. — Иди, иди, милок, Шапирка там уже прошел.

Я понял, что грозный Шапирка, должно быть, зав-отделением, и есть тот курчавый в шапочке, но опасаться его теперь уже не нужно, и, поблагодарив нянечку, пошел в указанном ею направлении.

В дальнем конце коридора палаты кончались, здесь были двери без номеров, но со служебными табличками: «ординаторская», «процедурная», «клизменая». Напротив клизменой в темном промежутке между окнами стояли три кровати: на одной, похрапывая, спал маленький старичок, соседняя была незастланной — голый полосатый матрас, на последней лежал Степан.

Вернее, так: я догадался, что это Степан.

На улице, среди незнакомой пьяни возле магазина, в очереди у пивного ларька я бы его не узнал. Слишком мало осталось в нем от богатыря семидесятых, каким я его знал, от сытого патриция восьмидесятых, каким увидел его и увековечил в бронзе Фидий областного масштаба. Почти ничего не осталось. Исчезли русые кудри — остался венчик серых волос вокруг пятнистой лысины. Некогда выпуклая грудь дискобола опала и ввалилась. Скульптурная шея сморщилась, свисающие складки сделали ее похожей на черепашью. Но больше всего потрясли меня руки Степана. Я помнил его в сборочном цехе одетым в застиранный, но чистый и безукоризненно отглаженный Тамаркой комбинезон. Рукава он закатывал выше локтя, обнажая неохватные рельефные бицепсы, покрытые светлым пушком тяжелые гладкие предплечья, запястья, на которых не сходился купленный в магазине часовой браслет, так что Степану приходилось покупать два и наращивать звенья, огромные загребущие кисти. Все это стояло перед моими глазами, ибо я многократно воспевал Степановы руки. Сейчас они, худые, жилистые, безжизненно лежали поверх одеяла, из синей вены на правой руке торчала иголка капельницы.

Степан лежал на спине с закрытыми глазами — мне показалось, что он спит. Я выложил яблоки на тумбочку у изголовья, придвинул к кровати табуретку и сел.

Веки Степана вздрогнули, он медленно раскрыл глаза и посмотрел на меня.

— Здравствуй, Степан, — сказал я. — Узнаешь?

Он опустил веки и едва заметно кивнул.

— Как ты? — задал я нелепый, но неизбежный вопрос.

— Как видишь, — голос у него был глухой и хриплый.

Я не знал, о чем еще спрашивать, но Степан сам стал задавать вопросы.

— Сам-то как? Не женился? — И, не дожидаясь ответа, добавил: — Время наше кончилось. Герои не нужны, и ты, выходит, не нужен. Хреновые дела.

Смешно сказать, но меня кольнула обида: думаешь, мне, кроме тебя, не о ком и не о чем рассказать людям? Нет уж, я человек вполне самодостаточный и ни от каких героев не завишу.