Бюст на родине героя

Понимаешь, Жирдяй и Шик могли уже запросто войти к любому из замов предгорисполкома, а меня к тому времени избрали в бюро горкома, — рассказывал Степан. — Все каналы, все связи — вот они. А денег — хоть жопой ешь. Не буду тебе выкладывать все детали, тут много тонкостей. Надо город знать, людей знать, ты-то все больше по верхам… В общем, мы прикрывали Косого, а Косой нас кормил, поил и развлекал, делал нам красивую жизнь. Как наш старшина говорил: родина вас кормит, поит, в баню водит. Косой в этом смысле был нам матерью-родиной. И в баню водил. Знаешь, какие мы бани за городом закатывали, какие девки были… Я тогда и пить начал, — голос Степана на мгновение угас. — Да, о чем я? Мы оберегали Косого, помогали ему делать бабки, а он делал нас. Честно тебе скажу: вся эта шумиха со мной, ну письмо Брежневу, обязательства-сверхобязательства, — это идея Косого. Таких, как я, на шинном было в то время с десяток. Косой устроил, чтобы выбрали меня. И Соплю на кладбища поставил он, и Жирдяя на раздачу — тоже он.

Так друзья прожили несколько безмятежных лет. А потом в одночасье все сломалось. Обычно Натанова ежемесячная отстежка на городские верха проходила через Степана. Но случилось ему лечь в больницу с сильным воспалением легких, потом его — такие кадры надо беречь! — на месяц отправили в крымский санаторий, и передачу взяток взял на себя Шик, он, кстати, давно к этому рвался.

— Надо знать Шика. Он с детства был бзделоват, как… А как начальником стал, еще пуще боялся подставить собственную жопу. В общем, стал брать конвертики у Косого и передавать их Жирдяю, чтобы тот раздавал сам. Когда я вернулся из санатория, Сопля сказал мне, что дело налажено и чтобы я больше не держал все это в голове, мол, теперь все хлопоты они с Жирдяем берут на себя. А мне что, больше всех надо?

Через несколько месяцев Натана взяли. Цех был опечатан, все имущество арестовано. У начальника горпищеторга и городского похоронщика тоже были какие-то неприятности, но со временем все уладилось. Степану на бюро горкома влепили выговор — но какой же партиец без выговора? Понятное дело, друзья не смогли активно бороться за судьбу Косого, их бы неправильно поняли. Но Дорочка сражалась как львица, был московский адвокат, который опять-таки сумел убрать из дела несколько эпизодов, и Натан получил всего-навсего пятерик, который, впрочем, отсидел от звонка до звонка. Во время его отсидки, смущенно сказал Степан, они изредка навещали Дору и девчонок. А что они еще могли для него сделать? К тому же Дорочка ни в чем не нуждалась — все нажитое Натаном было записано на нее, а какая-то часть ценностей хранилась у Шика, меньшая часть. И слава Богу, что меньшая, потому что эти ценности пропали — то ли кража была, то ли вымогательство. Или еще что.

Знакомые рассказывали, что с последней отсидки Натан вернулся хмурый и злой: все собирался расквитаться с городским начальством — годами их кормил, а они его сдали. Сам Степан его не видел — был с делегацией в зарубежной поездке. Возвратившись домой, сразу повидаться не выбрался, а потом не рискнул: Натана буквально за две недели выбросили из страны.

— Знаешь, как это делалось. Выбирай: либо в Мордовию, либо в Жидовию. Вот тебе израильский вызов, и чтоб через несколько дней духу твоего не было! Счастье еще, что у Доры оставались деньги, Натан сумел-таки сунуть кому надо и что-то вывез, а то бы уехали без штанов. С тремя девками-то. А мы с ним так и не повидались. Я знаю, мне говорили, он до сих пор на меня обиду держит. И я себя чувствую подлецом. Но скажи, ему лучше было, если бы я тогда с ним засветился и тоже полетел? Нет. И Жирдяй носу к нему не показывал. Ну, Сопля как родственник раз-другой у Дорочки появился. Ему ничего не было, не тронули, он так на своем месте в горисполкоме и остался. А уж потом, через несколько лет тихо уехал в Израиль.

Степан замолчал и прикрыл глаза. Вид у него был хуже некуда.

— Может, мне уйти? — спросил я. — А ты отдохнешь немного.

— Нет, посиди еще, — сказал Степан. — Дай мне попить.

Я взял с тумбочки поилку и подал ему. Степан припал губами к носику и долго жадно пил.

— Вроде бы ни в чем не виноват, а что-то внутри точит, — снова заговорил Степан. — Когда Косого выкинули, Шик на меня наскакивал: я, мол, в горкоме мог словечко замолвить. Херушки! Кто бы стал меня слушать? Да дело тогда так закрутилось, что сам первый не смог бы остановить. А я все равно мучился — вроде бы предал. С тех пор все у меня и покатилось: с завода выгнали, из партии поперли, Тамарка и та… Слушай, будешь с Косым говорить или писать ему, ну скажи, что ни в чем я не виноват, ничего не мог сделать для него. Ну ладно, обосрался, полные штаны были, сподличал, но ведь не предал же, не подставил. Так и скажи ему. Если может, пусть простит. А я ему потом напишу. — Он замолчал и после долгой паузы прошептал уже совсем слабым голосом: — Знаешь что, ты сейчас иди, может, подремлю немного, а то я что-то совсем хреновый стал. Ты еще придешь?