Бюст на родине героя

Состоявшая из двух похоронных автобусов процессия остановилась возле заводоуправления. Из бюро пропусков вытащили канцелярский стол, на него и поставили обитый кумачом, обвитый черной лентой гроб. Сняли крышку.

Заботу о цветах взял на себя Аркаша и не подвел: по самые плечи тело было убрано красными и белыми гвоздиками. Тамарка принесла в морг парадный темно-коричневый костюм, белую рубашку и строгий галстук — Степан лежал в гробу суровый и значительный, и мертвое его лицо казалось мне не таким изможденным, как при жизни, на больничной подушке. Если бы не венчик — листок с заупокойной молитвой на лбу, в покойном, пожалуй, можно было узнать оригинал бронзового изваяния у горкома.

Во время своих тщетных поисков по партийным и производственным каналам я пришел к немало удивившему меня тогда выводу: Степана, гордость шинного, в недавнем прошлом городскую знаменитость, напрочь забыли; был человек — и нет человека. Я ошибался, Степана помнили, по крайнем мере на шинном. Едва гроб поставили на стол, его обступили люди в телогрейках и спецовках. Народ все прибывал и прибывал, у проходной собралась толпа любопытных. Появились цветы и еловые ветки, принесли большой уродливый венок.

Поскольку траурный митинг не разрешили, речи, видимо, не планировались, но у гроба переминалась небольшая группа мужчин и женщин явно официального вида — что-то вроде делегации от завкома. Одна из профсоюзниц, средних лет крашеная блондинка с намалеванным поверх губ ярко-красным сердечком, сделала знак рукой, требуя внимания.

Я стоял поодаль вместе с Тамаркой, Вовой и Зиной, отсюда невозможно было разобрать, что говорит профсоюзница, но отдельные слова долетали до нас: …завершил свой жизненный путь… знали на нашем заводе… последние годы жизни омрачены… тем не менее… останется в нашей памяти… после обеда он уже будет там… Она показала рукой куда-то наверх, и я не мог взять в толк, почему Степан вознесется на небо именно после обеда и чей обед имеет в виду дама, может, речь идет просто-напросто об обеденном перерыве в заводоуправлении. Впрочем, скорее всего, я не понимал даму в силу своего теологического невежества, подлого атеистического воспитания. И еще я подумал: попробовал бы кто сказать такое у гроба несколько лет назад, вот шуму-то было! И тут же устыдился своих суетных мыслей.

Гроб поспешно закрыли и погрузили в автобус. Процессия, к которой присоединился заводской фургон с надписью «люди» на борту, двинулась дальше.

Народу на Зареченском кладбище собралось в несколько раз больше, чем у шинного. Сработали, должно быть, старые связи Шика, и могилу для Степана вырыли не в уходящей к реке низинке, где покоятся недавно усопшие энчане, а в самом центре, среди довоенных захоронений — в лабиринте чугунных оград, памятников и надгробий. Так что подобраться к раскрытой могиле удалось немногим, а основная масса людей, человек триста, расположилась небольшими группами поодаль, возле автобусов. Гроб не выносили — чего-то ждали.

Наконец стала понятна причина задержки: подкатил еще один фургон, из него стали вылезать люди в военной форме с медными трубами. Оркестр построился, продул инструменты и простуженно заиграл. Из автобуса-катафалка выдвинули уже раскрытый гроб, его подхватили шестеро дюжих мужиков, должно быть, с шинного, и понесли. Нести покойного по узкой обледенелой тропинке между могильными оградами было неудобно, мужики с кряхтеньем перехватывали гроб и вполголоса матерились. Я взял Тамару под руку и повел к могиле, за нами потянулись остальные. На аллее духачи наяривали Шопена.

Гроб поставили на черный ящик-постамент. По левую руку Степана встали родные, баба Нина и я, по правую — заводчане, среди них знакомый мне сборщик, у изголовья — Шик с траурной повязкой на рукаве. В стороне, неподалеку от открытой могилы стоял высокий совсем молодой священник с большой черной бородой, которая на его свежем юном лице выглядела настолько чужой, что казалась приклеенной.

Аркаша повернулся в нашу сторону и прошептал, адресуясь главным образом ко мне и Тамаре:

— Хорошее место, высокое, сухое. Очень трудно было получить, спасибо, меня еще помнят — не могли отказать.

Вид при этом у него был донельзя самодовольный, и я подумал, что Аркаша тут же, над гробом непременно скажет, сколько он выложил за высокое и сухое место. Но он придал лицу скорбно-торжественное выражение, прокашлялся и заговорил, стараясь, чтобы слышно было не только тем, кто стоял возле гроба, но и непротиснувшимся к могиле, оставшимся на аллее.