Бюст на родине героя

— А ну прекрати! Чтоб я такого больше не слышала! — Она появилась в дверях, вытирая руки о фартук. — Ну чего пристал к человеку? Уж если девка ему так приглянулась…

В вопросах морали Рита, не чета мужу, была до пуританства строга и бескомпромиссна, никакого легкомыслия в отношениях полов не признавала, не переносила на дух даже фривольные разговоры, и раз уж она дала мне «добро» на встречу с Барби, я отправился на свидание с легким сердцем и чистой совестью. Хотя и волновался, как мальчишка.

По узкой подвальной лестнице я выбрался из подземки и, как было договорено с Барби, встал под часами на перекрестке.

Это когда будем в Москве, я напишу, что стоял на углу Тверской и Газетного, или Скатертного и Никитской, или Старосадского и Покровки. И сейчас за язык тянет сказать, что караулил Барби на каком-нибудь знаменитом пятачке вроде Таймс-сквер, но не стану врать, не помню. Вылез из-под земли, где она велела, и стал нетерпеливо топтаться, ждать.

Ждать, если она, конечно, явится точно, оставалось минут десять: я, опасаясь опоздать, приехал загодя. И вот теперь нелепо топтался под часами, изображая карикатурного влюбленного. Недоставало только букета в руках.

Терпеть не могу попадать в дурацкие ситуации, терять лицо. Может, в самом деле Шурка прав и вся эта затея ни к чему. Что за блажь — непременно трахнуть черную! Через несколько дней я в Москве, где родился и кой-кому уже пригодился, а там, глядишь, еще кому-нибудь пригожусь, где мои друзья и подружки, где все эти проблемы решаются легко, просто, без надрыва. А сейчас сидели бы с Шуркой и Ритой на кухне, перемывали косточки знакомым и ржали над старыми анекдотами. Или напоследок выгулял бы всласть дружка своего сердечного Жору — близнецы-то долгими прогулками его не балуют.

Ладно, решил я, буду ждать ровно пятнадцать минут; меньше вроде бы неловко, больше — ни к чему. Придет — хорошо, не придет — еще лучше. Лучше? Что-то кольнуло внутри — лучше ли?

Черный, будто вырезанный из мореного дуба красавец вырос передо мной. На голову выше меня ростом, на шее, что твой мухинский рабочий с колхозницей, гирлянда цепей. Именно цепей, а не цепочек. И на запястьях тоже цепи — раб с плантаций, да и только… Просто невероятно, чтобы человек вышел на улицу, неся на себе добрый килограмм золота. Ювелирные изделия желтого металла, как пишут у нас в милицейских протоколах. Нет уж, такой парень латунную цепь на себя не повесит…

Брату что-то нужно? Покурить, понюхать, поширяться? (Тамбовский волк тебе брат. Или алабамский койот. Это если койоты водятся в Алабаме…) Нет, спасибо, сэр. Девочку, мальчика? Нет, спасибо, сэр. (Сейчас начнет предлагать представителей местной фауны. Спасибо, сэр, не надо.) Ага, мой брат — нездешний, форинер, он хочет позвонить на родину, домой? Париж? Тель-Авив? Берлин? Нет проблем. Десять баксов — соединю за минуту, и говори до усрачки.

Золотой мальчик, мой из-под земли появившийся черный братишка, указывал пальцем на никелированный телефонный аппарат в двух шагах от нас.

— Москва, — неожиданно для себя самого выпалил я.

Золотоносный брательник воздел черные ручищи и по касательной легонько шлепнул ладонью о ладонь — таким жестом на бакинском базаре выражают удовлетворение совершившейся сделкой. Засим последовал еще один жест — не столь размашистый, но понятный любому от Огненной Земли до Чукотки: парень нежно потер большим пальцем по среднему и указательному. Я вложил в протянутую лапу десятку.

Закованный в золото раб шагнул к автомату, воровато оглянувшись, сунул в щель какую-то карточку и спросил у меня московский номер. И так же неожиданно для самого себя я назвал номер той, кого ни разу не вспомнил здесь, в Нью-Йорке, кого и в Москве вспоминал последнее время не часто, кому звонить отсюда не было ни малейшей надобности, ибо не мог я сесть в такси и очутиться через полчаса в пахучей однокомнатной квартире с опущенными тяжелыми шторами и профессиональной, два с половиной на два с половиной метра, тахтой. Хотел сбежать к ней от Барби? Может быть.

В трубке звучали долгие басовитые московские гудки. Потом раздался ленивый утренний голос:

— Але. Говорите. Кто это?

— Кто, кто… Я.

— Приехал, что ли?

— Нет, еще не приехал.

— А чего звонишь?

— Так просто.

— Где ты?

— В Нью-Йорке. — И добавил наобум, для весомости: — Я на Бродвее.

— Ну ты даешь! — Впрочем, сказано было это без особых эмоций, так же лениво, как первое «але».

— Знаешь… — начал я и осекся. Потому что через неширокую гудящую улицу, не знаю какую, может, это и впрямь был Бродвей, лавируя между желтыми нью-йоркскими таксомоторами, размахивая большой красной, как ее «хонда», сумкой, ко мне вприпрыжку бежала Барбара. У меня зашлось сердце. — Знаешь что, не могу сейчас говорить. Потом позвоню… — Я бросил трубку на рычаг и кинулся ей навстречу.