Бюст на родине героя

— Согласен, и вам не нужно. Я вообще считаю, что умные люди должны быть тише воды ниже травы. А вы-то многое себе позволяли, голубчик, кто-кто, а я-то знаю. — Владлен многозначительно посмотрел на меня. — Теперь-то могу сказать вам откровенно, что мне не раз приходилось отвечать на вопросы о вашей, так сказать, биографии. Мы с вами служим в идеологическом учреждении, у нас должны быть незапятнанные биографии. — Владлен выпятил грудь с орденскими планками на пиджаке, как бы подчеркивая, что у него-то биография самая что ни на есть чистая, незапятнанная. — К сожалению, многие относящиеся к вам вопросы часто ставили меня в тупик. И родители ваши, и друзья-диссиденты, и ваше упорное нежелание сотрудничать с органами — тут всякое лыко в строку, сами понимаете, вы же умный человек.

Что он теперь от меня хочет? О том, что отец и мать сидели в недобрые времена, я писал во всех анкетах, не скрывал, гордился своими стариками, царство им небесное. С Шуркой, когда его пасла наружка, общался в открытую, не таясь. Тогда меня никто не трогал, а сейчас вроде бы никому уже до этого дела нет, так, по крайней мере, считается. Владлен ничего просто так не скажет, вот уж третий раз, кажется, обозвал меня умным человеком, намекает не иначе, что я должен сам, без подсказки, о чем-то догадаться. О чем же?

— Поймите, издательству нынче даны очень большие права. Мы сами решаем, какие книги выпускать. Теперь, когда нет главлита, никто нас вовремя не предостережет, не поправит. — В голосе Владлена прозвучал испуг. — Это же огромное доверие, и его надо оправдать. Вот я давеча полистал содержание вашего ежегодника, ну, знаете, просто из любопытства, это ведь не мой вопрос…

— И что же вам не понравилось? — спросил я.

— Я не говорю, что не понравилось. Это дело вкуса, это пусть главный редактор решает. Но знаете, подбор авторов… Как бы сказать, ну тенденциозен, что ли… Разумеется, я должен был поставить в известность…

— Вы что же, теперь у нас вместо цензуры?

— Никакой цензуры не было, а теперь и тем более нет. Но нужна же какая-то ответственность, взвешенность. Я не говорю даже об идейной стороне. Конечно, разные точки зрения, плу… плюрализм мнений, сейчас это допускается, но у вас же явный перекос в сторону очернительства. Но как же так можно? И потом — у вас же треть авторов, извините меня, скрытые и явные лица еврейской национальности.

— Ох уж эти евреи. Во все щели лезут.

— Не насмешничайте, не передергивайте! Если хотите знать, да, лезли и лезут. Что бы там ни болтали, я не шовинист, не антисемит, вы прекрасно знаете, сколько у нас в издательстве евреев, тот же Певзнер бессменно в парткоме…

— Просто засилье какое-то, — вставил я.

— С вами трудно разговаривать, — устало сказал Владлен и откинулся на спинку кресла. — Вы постоянно делаете вид, что ничего не понимаете. Оставим в покое евреев. Я вам о другом хочу сказать. Сейчас, как никогда, на издательстве не должно быть ни пятнышка. Нам неприятно повышенное внимание органов к нашим сотрудникам, что бы за этим ни стояло. Я вас ни в чем не обвиняю, но дыма без огня не бывает. Вы меня понимаете?

— Понимаю, — задумчиво ответил я. — И поскольку я не могу воздействовать на органы по части их внимания ко мне, вам бы хотелось, чтобы я подал заявление по собственному желанию. Так, что ли?

— Ну зачем же так? — Владлен не ожидал моего демарша и был явно смущен. — Мы всегда ценили ваши знания и опыт. Не далее как сегодня главный редактор о вас прекрасно отзывался, говорил, как бы ни сложилось, вы должны продолжать сотрудничать с издательством, как-то участвовать в наших делах…

— Непременно, — сказал я. — Будьте добры, дайте мне листок бумаги.

— Ну что за спешка, что за манера все рубить сплеча, кто вас торопит? — запричитал Владлен, но тут же встал, взял со своего стола несколько листов чистой бумаги и с видимым облегчением протянул их мне.

Я достал из кармана ручку, написал несколько строк, и мне показалось, что впервые в жизни я стал свободным человеком.

А ведь и впрямь вышло как нельзя лучше. Донельзя встревоженный своим финансовым будущим, я за несколько дней обзвонил и объехал десятки редакций, где у меня были друзья, приятели, добрые знакомые, где раньше доводилось печататься, рецензировать, отвечать на письма трудящихся чайников. Везде меня привечали, и с перепугу я нахватал столько халтуры, что не переделать до весны. Не говоря уже о том, что Левушка предложил мне необременительную работу контролера на своей автобазе, а Артем настаивал, чтобы я бросил журналистику к чертям собачьим и присоединился к его зашибающей хорошую деньгу строительной бригаде. Я чувствовал себя преуспевающим западным фрилансером, этаким Джоном Рестоном, и с благодарностью, но не без некоторого высокомерия отверг предложения самых близких своих друзей.

Итак, набрав выше головы халтуры, я уселся за машинку и принялся за работу, по которой, честно сказать, истосковался.