Благодать (СИ)

Иван поплелся следом, испытывая острое, свербящее желание оглянуться. Но не решался. Оставалось только убеждать себя, что просто боится потерять старика из виду – тот вдруг зашагал так широко и быстро, что такая возможность стала казаться вполне вероятной.

— А мы куда движемся-то, на восток, на запад? — кричал Иван между вдохами в спину старику.

— Да какая разница! — проорал тот злобно.

Иван предпочел промолчать. Странный поводырь вел его по странному лесу, наполненному странной жизнью. Ветви теперь уже не хлестали по лицу, сучья не пытались содрать скальп или лишить глаза, да и лохматые подобия лиан уже не оплетали ноги отвратительными тугими узлами. Распускались цветы вдоль тропинки, по мере продвижения спутников расширяющейся ровно настолько, чтобы человек мог пройти, и сужающейся до муравьиной стежки позади них.

Пот больше не разъедал ссадины и царапины, порезы и разрывы. Иван прощупыванием и простукиванием, проминанием и разглядыванием, словом, всеми доступными способами убеждался, что на теле – ни болячки. Даже маленький серповидный шрамик с внутренней стороны ладони исчез. Да и вообще, идти становилось всё легче.

По субъективным ощущениям Ивана, они с Панкратом отмахали добрый десяток километров, да еще по лесу, продираясь через него, как сквозь наполненный колюще-режущим хламом кисель, а ему, Ивану, так здорово и приподнято весело, будто он хорошо выспался, и теперь вот совершает такую привычную ежеутреннюю пробежку. Панкрат насвистывал что-то. Наверняка финиш близок, думал Иван. Наберет Панкрат своего медку, обмажемся, как папуасы – глиной, и рванем в Елань сегодня же. Чего тянуть-то?

Он наклонился перешнуровать ботинки. В городе чего он только не вытворял с этими башмаками для того, чтобы хоть немного разносить: и одеколоном заливал, и мокрыми надевал – всё без толку. А вот лесная вылазка здорово помогла – ботинки растоптались уже даже излишне, причем, казалось, процесс продолжается. Иван пошевелил пальцами ног и распрямил спину. Ну вот – штаны свалились. Он подтянул ремень, с удивлением обнаружив, что в следующий раз придется проковыривать в нем новую дырку. Парень вытащил сигарету и прикурил.

И согнулся пополам в выворачивающем наизнанку жутком кашле. Ощущения свои он мог сравнить только с теми, что испытал после первой в жизни затяжки. Панкрат вздохнул, жалея, очевидно, не столько Ивана, сколько пропавшую зазря сигарету.

Неожиданно перед ними открылось не то болотце, не то скатывающееся к этому печальному состоянию озерцо.

— Умыться б тебе, — прогундосил старик, будто оправдываясь. — Да штаны смени – вона, изодрал все да изгваздал. Я видел, там у тебя в сумке есть.

— А что, тут дамы водятся? — поинтересовался Иван неожиданно высоким тоном, не придав значения ни этому, ни тому, что старик рылся в его вещах.

— Почти.

— Что, «почти» водятся?

— Почти бабы, — пояснил старик.

— В таком случае, я «почти» и умоюсь. Долго еще идти-то?

— Теперь-то уж нет. Пришли почти.

— Опять «почти». Я жрать хочу! — вскричал Иван. Может, удастся подстегнуть перечника напоминанием об еде. Ивану было неведомо, насколько простирается забывчивость старика, но он допускал, что и она виной тому, что кожа на скулах Панкрата натянулась так, словно тот месяц голодал…

…хотя тело в весе прибавляло. Ну да, так оно и было – старикан раздавался вширь, и шитая-перешитая рубаха, до того болтавшаяся на нем, как на вешалке, теперь с треском натягивалась на напрягающихся мышцах. Если Иван после предложения старика умыться подумал, что это было бы и в самом деле неплохо, то теперь желание отшибло начисто. Он во все глаза смотрел на вновь молодеющего Панкрата – теперь уже, наверное, в большей степени Петра, - и здорово опасался того, что может случиться с ним самим.

Он провел рукой по волосам, и, взвизгнув, отдернул руку – вместо короткого ежика голову теперь украшали длинные патлы. Он имел такие, намеренно мытые как можно реже, лет так в пятнадцать-шестнадцать, изображая из себя этакого нечесаного рокера, с толпой таких же пытающихся самоопределиться малолеток гоняющего на старой «хонде» по ночному городу. Он и курить-то тогда же начал. Потом был вермут…

Вдруг, тяжким мешком, навалилась жалость к самому себе, настолько гнетущая, что дрожащие ноги стали подгибаться, и он начал падать. Субъективно он воспринимал своё падение долгим парением, погружением в густую студенистую массу, дряблой линзой искажающую форму предметов, заставляющую те совершать плывуще колышущиеся движения, до того размеренно умиротворяющие, что навевали дрёму, и хотелось погрузиться в сон под эту выраженную расплывчатыми зрительными образами колыбельную. На внутренней стороне отяжелевших век причудливый танец переменчивых предметов становился всё более понятным, наполнялся смыслом, и Иван уже недоумевал, как он не мог сообразить, что… Тело соприкоснулось с землей, как со тщанием взбитой периной. Поворочавшись на ней, в ней, Иван свернулся калачиком, подложив одну руку под голову, другую просунув между поджатых к груди коленей, и на этом будто отключился.

4