Благодать (СИ)

— Ведьма. Я с ней в напрягах, и не хочу, чтоб это на тебе как-то сказалось, вот и приходится изгаляться. И заголяться, как видишь. Ладно, пора мне, а то Бенька там, небось, испереживался. В следующий раз продолжим. Вырубай! — гаркнула она в небо. И сгинула, будто и не было ее вовсе.

Катя прислонилась спиной к склизким бревнам забора и отдалась страху с пылом нимфоманки. Тот навалился всей своей чудовищной массой, обволок будто внутрь ее проникающими щупальцами, парализовал мозг. Сердце переместилось в глотку и тарахтело там велосипедной трещоткой. Казалось, перестань она то и дело сглатывать, рот наполнится плотью, раскусив которую, девушка убьет себя.

Отвращение вылилось спазмами, и она, скрючившись, сползла спиной по бревнам, и проснулась, распахнув остекленевшие от ужаса глаза. Она свесилась с дивана, содрогаясь в рвотных позывах, выворачивающих наизнанку. Желудок конвульсивно дергался, и каждый толчок сопровождала резкая боль, и мелькнула мысль, что это просто отравление, потом мгновенное понимание, что этого быть не может, потому что не помнит, когда вообще ела в последний раз. Новый приступ скрутил тело в узел, и она ощутила нечто вроде облегчения, решив, что умрет от перелома позвоночника.

И вдруг отпустило, сразу, мгновенно. Это было шокирующее, словно просвет в небе боли сдвинул её мир с оси. Истерзанный желудок всё еще посылал болезненные импульсы, но каждый последующий был слабее. Через несколько минут девушка чувствовала себя почти сносно.

Катя приподнялась на диване и, перемещая свое многопудье с одной ягодицы на другую, потянула ночную рубашку вверх. В конце концов она просто разорвала ее и бросила на пол, и ночнушка упала двумя огромными лоскутами. Девушка встала с дивана и принялась топтаться по обрывкам, будто собиралась истолочь их в разрозненные нитки. Обессилев, снова рухнула на диван, не вполне удовлетворенная результатами — плоский тряпичный блин, грязный к тому же.

Она встала, еще пару минут потопталась по лохмотьям, вытирая о них ноги – на ставших землистого цвета тряпках оставались лишь разводы посвежее. Не придав этому значения, она зевнула и отправилась в ванную. Не пристало читать чужой труд в таком непотребном виде. Она задержалась перед трюмо в коридоре. Да так и застыла с перекошенным в зевке ртом.

Грязь. На руках, ногах, даже в волосах – такие свеженькие дреды, еще не успевшие высохнуть. Вялым движением руки девушка сковырнула грязевой шлепок с левой груди – похожий на темный сосок. И пошла к столу.

Она опустилась на стул, отерла руки о тело, оставляя на нем разводы, как нелепый камуфляж, придвинула тетрадку, поместила подбородок в ладонь правой руки, и погрузилась в созерцание. Она уже и не читала, а просто жила рукописью, этим путеводителем по странному миру, и если чего в этот момент и желала, так встречи с автором – тот пребывал в трудноописуемом состоянии одновременно и мертвого, но каким-то образом и живого, и даже, на свой манер, деятельного. Душа его была пуста, но он был полон деятельной энергии. Он и не спал почти, если можно считать сном дремотные бдения у старой железяки размером с микроволновку. Иногда железяка подавала признаки жизни, подмигивая медленно загорающейся зеленой лампой.

Вчера нашел в лесу розы, здоровенный такой куст благоухающих красавиц, желтовато-кремовых, таких, как ты, Лариса, любишь. И знаешь, где? Под нижними ветвями корявой березы, метрах в тридцати от…

3

В то время, как Катя бродила по миру рукописи, Маша с Шуриком и Люба с Вадимом спали, а Борис пребывал в глубоком обмороке, Иван наматывал круги по почти прямой лесной дороге.