Благословенный

Я поначалу в этом сомневался, но, поразмыслив, решил, что князья Чарторыйские навряд ли пойдут на такое. Конечно, Польшу они любят, но много более их беспокоит собственное благополучие. В конце концов, если и вправду случится побег, их роль не останется незаметной, а значит, им придётся бежать вместе с мятежным генералом; а значит, поместья, которые князья с таким трудом выцыганили у Екатерины, конечно же, будут у них вновь изъяты. Фигушки они пойдут на такое!

— Знаешь, а я тоже поболтал бы с этим твоим «гостем». Вы действительно пойдёте с Чарторыйскими к Костюшке?

— Конечно, если они не побояться явиться завтра.

— Ну, значит, и я приду тоже!

* * *

На следующий день пополудни мы столкнулись с молодыми князьями Чарторыйскими на набережной у Мраморного Дворца.

— Александр Павлович, Ваше Высочество! Как хорошо, что вы тоже здесь! — приветствовал меня младший, пан Константин.

— Что же хорошего вы в этом находите? — не очень-то любезно удивился я.

— Ваше появление здесь подсказывает нам, что наследника русского престола интересует судьба нашего Отечества; значит, не всё ещё потеряно!

— Боюсь разочаровать, но мне близка прежде всего моя страна. Судьба Польши беспокоит меня лишь постольку, поскольку она может влиять на Россию. Ладно, господа, давайте найдём моего брата и доверимся его опыту проводника: надеюсь, он не брал уроков у Сусанина!

На шутку про Сусанина поляки не отреагировали — они не знали, кто это такой.

Подойдя к дверям, мы успешно миновали грозных швейцаров и вскоре нашли Константина в зале, играющего сам с собою в бильбоке.

— О, вы пришли! Пойдёмте же, время дорого!

И он повёл нас через пустые, задрапированные залы и комнаты к известному только ему проходу в комнаты польского пленника. Вскоре, подняв засов в массивной дворцовой двери, мы проникли в небольшое пыльное помещение, бывшее некогда лакейской; а оттуда Константин, деликатно постучав, вывел нас в довольно просторные, хотя и простые апартаменты.

Мужчина в польском вицмундире, сидевший за массивным столом, видимо, играл сам с собою в шахматы. При нашем появлении он поднял удивлённые глаза.

— Господа?

— Мосье Костюшко, как ваше самочувствие сегодня? — по-французски обратился к нему Константин. — Ваши головные боли сегодня не мучают вас?

— Благодарю, я чувствую себя изрядно. Кто эти господа? — удивлённо рассматривая нас, спросил пленный инсургент.

Константин нас представил. Костюшко обменялся с Чарторыйскими парой фраз на польском, но Константин сразу же пресёк эти переговоры на языке, которого мы не знали.

— О чём это вы толкуете? Как ему ловчее убежать? — сварливо спросил он наших молодых гостей.

— О, что вы, принц! Просто пан Костюшко так давно не слышал польской речи, что мы решили доставить ему это удовольствие! — миролюбиво ответил Адам.

— Давайте разговаривать по-французски, чтобы все всё понимали. Полагаю, слух господина Костюшко этот язык любви и войны никак не сможет оскорбить, тем более, что это речь его верных союзников! — примирительно добавил я.

— Увы, принц, — отвечал мне пан Тадеуш, — таковыми они оказались лишь на словах. Находясь здесь, я пришёл к убеждению, что Польша не имеет сердечных и искренних друзей: все искали от нас одной лишь выгоды, а мы ныне не в том положении, чтобы обеспечить её кому-то!

— Это, должно быть, может сказать любая другая страна! В делах между нациями всегда приходится думать о выгодах, ведь дружба — это категория личностного общения, а страны личности не имеют! — заметил на это я.

— Но не все нации оказываются окружены бандитами, готовыми изрезать её хладный труп! — заметил на это Адам. Пан Тадеуш при этом благоразумно промолчал.

— Пожалуй, что все. Или вы думаете, что не нашлось бы желающих разделить на куски, скажем, Германию, если бы она показала себя столь же слабой, как вы? Вы же знаете, как это происходит: все приглядываются к слабому, а равно и к его соседям, прикидывая, сколько кто сможет себе откусить, и насколько при этом он усилится. И больше всего заботы, чтобы кто-то из соседей не откусил себе больше и не стал оттого много сильнее! Увы, в этом мире надо быть сильным; такова жизнь.

— И что же? Вы полагаете, что с нами поступили справедливо? — мрачно спросил Костюшко.

— Нет. Поляки — старая нация, вашей государственности уже почти восемьсот лет. Нет никаких причин считать, что вы должны её утратить и раствориться среди других народов. Но, требуя национального возрождения, не посягайте на чужие земли. Под чужими я разумею те, что населены не поляками, даже если когда-то они принадлежали польской короне. Ваши старые границы ничего не значат: вы достигли их насилием, и утратили, став бессильными. Те земли, что населены белорусами и украинцами, никогда не вернутся вам!

— Отчего же вы считаете, что в Польше не может жить белорусов или украинцев? — удивлённо спросил меня Адам. — Ведь в России под скипетром императрицы проживают теперь самые разные народы, отчего вы отказываете в этом Польше, полагая её моноэтническим государством?