Бледное пламя

Переводчикам Шейда придется-таки повозиться с преображением – да еще в одно касание – слова mountain [гора] в слово fountain [фонтан, ключ, источник]: такое не передашь ни по-французски, ни по-немецки, ни по-русски, ни по-земблянски, – переводчику остается прибегнуть к одной из тех сносок, что пополняют криминальный архив находящихся в розыске слов*. И все же! Сколько я знаю, существует все же один совершенно необычайный, замечательно изящный случай, в котором участвуют не два, а целых три слова. Сама история достаточно тривиальна (и всего скорее апокрифична). В газетном отчете о коронации русского царя вместо “корона” [crown] напечатали “ворона” [crow], а когда на другой день опечатку с извинениями “исправляли”, вместо нее появилась иная – “корова” [cow]. Изысканность соответствия английского ряда “crown-crow-cow” русскому “корона-ворона-корова” могла бы, я в этом уверен, привести моего поэта в восторг. Больше ничего подобного мне на игрищах лексики не встречалось, а уж вероятность такого двойного совпадения и подсчитать невозможно.

Строка 810:       паутина смысла

Одну из пяти хижин, образующих этот автодортуар, занимает его владелец, – слезоточивый семидесятилетний старик, хромающий с вывертом, напоминающим мне о Шейде. Он владеет еще маленькой заправочной станцией неподалеку, продает червей рыболовам и, как правило, не слишком мне досаждает, но вот на днях предложил “стянуть любую старую книгу” с полки в его спальне. Не желая его обидеть, я постоял у полки, задравши голову и склоняя ее то к одному плечу, то к другому, но там были все замызганные старые детективы в бумажных обложках, стоившие разве что вздоха или улыбки. Он сказал: “Погодите-ка, – и вытащил из ниши у кровати потрепанное сокровище в тканевом переплете. – Великая книга великого человека, – “Письма” Фрэнклина Лейна. Я знавал его в Рейнер-парке, в молодости, когда был там объездчиком. Возьмите на пару дней, не пожалеете.”

Я и не пожалел. В книге есть одно место, которое странно отзывается интонацией, усвоенной Шейдом в конце Песни третьей. Это из записи, сделанной Лейном 17 мая 1921 года, накануне смерти после сложной операции: “И если я перейду в этот самый мир иной, кого я примусь там разыскивать?.. Аристотеля! Ах, вот человек, с которым стоит поговорить! Какое наслаждение видеть, как он, пропустив между пальцами, словно поводья, длинную ленту человеческой жизни, идет замысловатым лабиринтом этого дивного приключения... Кривое делается прямым. Чертеж Дедала при взгляде сверху оказывается простым, – как будто большой, испятнанный палец некоторого мастера проехался по нему, смазав, и разом придав всей путаной, пугающей канители прекрасную прямоту.”

Строка 819:       В игре миров

Мой блестящий друг выказывал совершенно детское пристрастие ко всякой игре в слова и особенно к той, что зовется словесным гольфом. Он мог оборвать увлекательнейшую беседу, чтобы предаться этой забаве, и конечно, с моей стороны было бы грубостью отказаться с ним поиграть. Вот некоторые из лучших моих результатов: “брак-вред” в три хода, “пол-муж” – в четыре и “родить-зарыть” (с “добить” посередке) – в шесть ходов.

Строка 821:       А кто убил балканского царя?

Страх как хочется сообщить, что в черновике читается:

А кто убил земблянского царя?

– но, увы, это не так: карточки с черновым вариантом Шейд не сохранил.

Строка 830:       Сибил

Эта изысканная рифма возникает как апофеоз, как венец всей Песни, синтезирующий контрапунктические аспекты ее “возможностей и былей”.

Строки 835-838: 

Теперь силки расставлю

Песнь, начатая 19 июля на шестьдесят восьмой карточке, открывается образцовым шейдизмом: лукавым ауканьем нескольких фраз в дебрях переносов. На деле, обещания, данные в этих четырех строках, так и остались невыполненными, – лишь эхо ритмических заклинаний уцелело в строках 915 и 923-924 (разрешившихся свирепым выпадом в строках 925-930). Поэт, будто вспыльчивый кочет, хлопочет крылами, изготовляясь к всплеску накатывающего вдохновения, но солнце так и не всходит. Взамен обещанной буйной поэзии мы получаем парочку шуток, толику сатиры и, в конце Песни, чудное сияние нежности и покоя.

Строки 840-872: 

два способа писанья

В сущности – три, если вспомнить о наиважнейшем способе: положиться на отблески и отголоски подсознательного мира, на его “немые команды” (строка 871).

Строка 873:       лучший час

В то время, как мой дорогой друг начинал этой строкой исписанную 20 июля стопку карточек (с семьдесят первой по семьдесят восьмую, последняя строка – 948), Градус всходил в аэропорту Орли на борт реактивного самолета, пристегивал ремень, читал газету, возносился, парил, пачкал небеса.

Строки 887-888:  Коль мой биограф будет слишком сух или несведущ