Блистательные годы. Гран-Канария

– Весьма приятно побеседовали, – бросила она с покровительственной грубостью. – Но, думаю, пора заканчивать. Я иду вниз. – И она грациозно проскользнула к трапу, волоча за собой перекинутый через руку плед.

Сьюзен замерла на месте, колени ее дрожали, тело ломило. Она вся горела. Казалось, что-то внутри ее съежилось и вяло провалилось в пустую темноту. Но она хотя бы высказалась. Да, она высказалась. Эта мысль ее утешила. Она обратила лицо к ослепительным небесам, чье величественное сияние, казалось, каскадами изливалось от самого престола Господня.

Господь! Да, там, наверху, есть Господь. Все хорошо, все правильно. Она может молиться. Почувствовав прилив сил и подняв голову к блистательным небесам, она беззвучно зашевелила губами в страстном призыве.

Внезапно колокол тихо прозвенел трижды – словно под сводами собора прозвучало «Господи помилуй». Внутри судна проснулась уже знакомая легкая и ровная дрожь. Плеснули по воде швартовы, заскрипели кранцы, пронзительные крики позади растворились в тиши. В недвижном прежде воздухе промчался внезапно поднявшийся бриз. «Ореола» снова отправилась в путь.

Глава 12

Ужин закончился. Трапеза, омраченная душевным смятением большинства присутствующих, прошла в неловком молчании; неотвратимость расставания нависала над столом как туча. Капитан, обычно приверженец застольных бесед, говорил мало. Что-то было у него на уме, возможно, мысль о том, что он потеряет пассажирку, к которой испытывал искреннее расположение. Или, возможно, какая-то другая, более глубокая мысль. Он часто посматривал на Мэри и наконец спросил:

– Вы все это время проведете в Оротаве, остано́витесь в отеле? – Услышав от нее подтверждение, помешкал, хотя нерешительность была не в его характере, потом сказал: – Милое местечко. Чистое, отдаленное. Идеальный курорт. И ветер всегда с моря. – Больше он ничего не добавил.

Харви вышел на верхнюю палубу, радуясь возможности после духоты кают-компании погрузиться в умиротворенность вечера. Неистовый закат угасал, пламенеющее солнце тонуло в море, а потом, будто с прощальным вздохом, исчезло из виду, и вокруг снова стало ясно и безмятежно – наступила спокойная ночь, сияющая зыбкой красотой под покрывалом бледного лунного света. За переплетенными снастями низко висела луна с ущербным краешком; она казалась воплощением слегка несовершенной прелести, как дева, что трепещет на пороге зрелости. Звезды с той же робостью мерцали в прозрачном высоком небе. По левому борту огни Лас-Пальмаса, тускнеющие, но более яркие, чем звезды, крохотными сверкающими иголками прокалывали чистый край неба.

«Ореола», слегка покачиваясь, неторопливо скользила вперед на скорости пять узлов, словно понимала, что расстояние будет коротким и якорь придется бросить до рассвета. Вода квохтала вдоль бортов и на корме, звук шел вверх, подобно серебристым пузырькам, лопающимся с тихим эхом.

Харви перегнулся через носовой леер и словно утонул в теплом забвении, окинув взглядом море, землю и небо, мирно слившиеся воедино. Но в его сердце мира не было.

Внезапно за спиной раздались шаги, на плечо легла рука. Он не пошевелился, не повернул голову, лишь спросил:

– Ну как, Джимми, провернул ты свое дельце?

Голос Харви под влиянием меланхолии звучал странно и сдавленно.

– Само собой! – вскричал Коркоран, и на фоне всеобщей безмятежности его радость выглядела преувеличенной. – А еще отправил телеграмму в Санта-Крус, и все такое. Старина Боб запляшет от восторга, когда ее получит. Говорю тебе, у меня все на мази для большого бизнеса.

– Ты очень загадочно отзываешься об этом своем бизнесе, Джимми, – безучастно заметил Харви.

– Да уж! – воскликнул Джимми. – Не годится раньше времени трепать языком, скажешь нет? Если разевать пасть на целую милю, приличных деньжат не заработаешь. – Он умолк, исподтишка поглядывая на мрачный, суровый профиль собеседника. Потом, изображая доверительность, лукаво заявил: – Но ты же мне друг, скажешь нет? Тебе-то я не прочь рассказать о том, что задумал.

– Как-нибудь в другой раз, Джимми, – торопливо отозвался Харви. – Я сейчас не готов к трогательной интимности.

– Ладно-ладно, – покладисто согласился Джимми. Он убрал руку с нарочито обиженным видом, театрально помолотил кулаками податливый воздух и, отдышавшись, взял понюшку табака. – Видишь? Вот так и надо. Всему свое время, говоришь ты? Годится, говорю я. Но ты сойдешь со мной на берег в Санта-Крусе и познакомишься с профессором, или я не Джимми К.

Наступила недолгая тишина, потом Джимми насторожился, выставив расплющенное ухо.

– Ты слышишь его? – спросил он с ухмылкой, невидимой и тем не менее выразительной. – Точно слон в посудной лавке.

Позади штурманской рубки раздалось торопливое шарканье Роберта Трантера. Он что-то мурлыкал себе под нос – очевидный признак обеспокоенности. Когда нерешительность одолевала его евангелический ум, Трантер напевал, и сейчас с полных, сложенных бантиком губ срывались шипящие звуки: «Тихо раскачивайся, прекрасная колесница»[40].