Ближе, чем ты думаешь

— В общем, я подумал над этим, и мне кажется, что все эти так называемые адвокаты, которые там сидели, могут по-настоящему пригодиться. Ордер на обыск регистрируется в официальном реестре, так что поднять его — не проблема. Проблема в том, что в документах будет указан только номер, но не имя этого информатора. Единственный способ, с помощью которого мы можем, так сказать, разоблачить его — оспорить сам ордер.

— И вы можете сделать это?

— Разумеется. В любом случае эти сведения имеют отношение к заведенному на вас уголовному делу, а слушание по нему будет происходить в окружном суде. Я могу подать ходатайство об отмене ордера на том основании, что конфиденциальный информатор дал представителям шерифа заведомо ложную информацию. В итоге судья неизбежно потребует представления этого самого информатора. Тогда начнется так называемое слушание по ходатайству. В зависимости от того, как все пойдет, ваше дело даже может решиться одним махом.

— Что вы хотите этим сказать?

— Когда я приведу этого типа к присяге, надеюсь, что смогу сбить его с толку и уличить во лжи. Может, даже не в одной. Как только судья поймет, что конфиденциальный информатор пытается выкрутиться, ему не останется иного выбора, кроме как аннулировать ордер. А если властные структуры утрачивают ордер, то все доказательства, найденные в результате обыска по этому ордеру, теряют силу, и становятся, как мы говорим, — гнилыми яблочками. И тогда дело лопнет.

— Лопнет, в смысле…

— Сдуется, — сказал он. — Без доказательств никакого дела быть не может. Прокурор должен будет снять обвинения.

Я глубоко вздохнула. Было так заманчиво выслушивать стратегию мистера Ханиуэлла — простую, понятную и, казалось бы, такую реальную — что во мне зародилась надежда.

Но разве я не знала, насколько опасными могут быть такие эмоции?

Я посмотрела на дерево, нависшее над нами. Его почки были готовы лопнуть, и под их тяжестью уже сгибались ветви. Это был один из предвестников весны, времени перерождения. И я вновь вспомнила о тюльпанах перед моим домом.

Когда-то их вид тоже наполнял меня оптимизмом, и посмотрите, что произошло в итоге.

— Вы действительно думаете, что это сработает? — спросила я.

— Мы не узнаем, пока не попытаемся.

Мы. Теперь я снова раздумывала над местоимениями и переосмысливала их; услышав же, как первое лицо множественного числа сорвалось с его губ, я действительно воодушевилась. И когда я по-новому взглянула на своего морщинистого защитника, то задумалась, что же на него нашло. До недавнего времени он относился ко мне так же скептически, как и все остальные. Что-то явно изменило его образ мыслей.

— Мистер Ханиуэлл, спасибо, но… Позвольте спросить, отчего вы так настойчиво пытаетесь мне помочь?

Этот вопрос, казалось, развеселил его.

— Миссис Баррик, я понимаю, что выгляжу не ахти, но все же я ваш адвокат.

— Нет… Я знаю, но… Я не наивная дурочка. Вам за ваши услуги платит суд. И у вас, вероятно, был миллион клиентов, певших те же песни, что и я, что они, мол, совершенно невиновны. И вы… Не будете же вы говорить, что верили им всем. Я уверена, что поначалу вы совершенно не верили и мне. Но сейчас, в суде, вы действовали, ну, я не знаю… как-то иначе.

Он слегка усмехнулся.

— На это… так сразу и не ответишь.

— Пожалуйста, попытайтесь.

Некоторое время мы сидели молча, пока он подбирал подходящие слова. Когда он наконец начал, его голос — говорил он все так же медленно, словно его рот был набит мраморными шариками — зазвучал одновременно как-то глубже и печальнее.

— Миссис Баррик, я не первый день занимаюсь такими вещами. Может быть, мне не всегда это хорошо удается, и, безусловно, особой выгоды тут не получишь, но тем не менее я варюсь в этой кухне уже очень много времени. Если бы вы просидели на моем месте сорок лет, то поняли бы: хорошие и плохие люди — понятия абстрактные. Все мы балансируем где-то посередине, так что место, на котором человек сидит в суде, часто зависит только от постановки вопроса. Вы следите за моей мыслью?

— Конечно.

— Я не обманываю себя насчет того, кем могут оказаться мои подзащитные. Возможно, они действительно совершали плохие поступки, тут вы правы. Но на самом деле многие из них — вовсе не плохие люди, хотя кое-кто в системе правосудия очень хотел бы выставить их в дурном свете. Моя работа — представлять всех одинаково. И, разумеется, я должен быть убежден в том, что суд относится к ним справедливо. В удачные дни я даже могу заставить тех, кто облечен властью, взглянуть на моих клиентов так, как это делаю я сам: увидеть, что в этих людях сочетается хорошее и плохое, как и в каждом из нас. Вероятно, это лучшее, что я могу сделать для большинства из них, так что могу спокойно спать по ночам, потому что знаю: я старался изо всех сил.

Он остановился и тяжело вздохнул.

— Но иногда, время от времени, появляется клиент…

Мистер Ханиуэлл молча смотрел на дерево, под которым мы сидели.

— Когда я увидел вас сегодня утром в зале суда, я был действительно поражен…

Слова из него выходили с трудом, он почти задыхался от них.