BLOGS

Тогда, в начале девяностых, да ещё и в нашей провинции, обжитой в советское время неправославно и без традиций, молитва была экзотикой, а церковная жизнь - преданье старины глубокой. Я всего-то был старше этих ребят на пятнадцать лет, но после военного опыта, свежего и ещё остро саднящего, ощущал себя старше на полвека. А теперь вот с этим своим желанием помолиться и вовсе был для ребят кем-то древним, вышедшим из глубины веков.

«Отче наш, иже еси на небесех, да святится Имя Твоё, да приидет Царствие Твоё... Богородице Дево радуйся, Благодатная Марие Господь с тобой...» Я читал молитвы, глядя на чёрно-белую икону-календарик, которая стояла у фаянсовой вазочки на шкафу между замызганным транзистором и какими-то альбомами. Кроме традиционных молитв, которые только приподняли и утешили сердце, вырвалась и потекла из сердца молитва своими словами. Я их не вспомню сейчас. Она сухая была, но крепкая, горючая, как порох... Я помню, что молился о них - об этих ребятах и девчонках, просил у Богородицы, чтоб уберегла их и веру им дала, чтоб провела их к храму и по ту и по эту сторону жизни заступилась за них... Я молился и понимал, что донской казачок, которого хоронили с лицом без головы, был старше этих всего-то года на два-три... что и сегодня ночью, пока мы вот здесь, где-нибудь в развалинах у Григориополя вылезет снайпер на охоту, и снова будут резать скотину и птицу, которую всё равно не уберечь от войны... Помню холод в душе. Холод и сухость, будто в сердце навсегда наступил тот вечер, когда мы с моим товарищем сдавали оружие наших погибших товарищей, а капитан (почему-то с петлицами ВВС) удивлялся - как вы столько на себе тащили?.. А я смотрел на розовое солнце в каком-то стеклянном закате, плевался песком, ободравшим уже все губы и зубы, нос и все никак не желавшим выплеваться, и думал... Думал, пугаясь собственных мыслей. «Бога нет... Где ты, Бог? Зачем горят дети и так тупо железо рвёт красивые тела молодых парней и девчонок? Смысл всего где? И Зло - вон оно - бросает такие длинные-длинные тени... И бросает куда хочет. Легко. Насмерть. И не просто насмерть, а корёжа все в немыслимых болях и смыслах...» Я боялся мыслей, но это был страшный вечер, когда я несколько минут не верил, что Бог есть.

Со стаканом вина в руке, перед чёрно-белой иконой-календариком в квартире Максима я молился всего-то, может, минут пять, но за эти пять минут молитвы в душе пробежало то страшное чувство, когда Бога нет... Есть открытый космос -мёртвый, с длинными тенями смерти, но сопротивляться ему всё-таки можно. Не силой только, а вот этой страшной слабостью и тихим безумием воли без ума - ВЕРЫ. Если жизнь бессмыслица, тогда нежизнь и смысл - это что?

...чаю воскресения мёртвых и жизни будущего века. Аминь.

С Максимом тяжело разговаривать. Это вовсе и не разговор, а скорее, монолог Максима. Но я всё-таки понял, почему ему так хотелось встретиться со мной.

Кем я был в 201-й бригаде? А фиг знает - всем был: и стрелком, и водителем танка, и сапёром, и строителем... Всем был, Григорюшка, - он нервно похихикивает. Но его «хихи» означало только одно: неужели вот он, наступил момент, когда я здесь, на Севере, сижу с человеком, которого хотел видеть все эти годы... Максим вскакивал, обнимал меня, похлопывал в объятиях по спине, смеялся, опять садился, жал руку, рассказывал-рассказывал. И слёзы блестели у него на глазах. Слёзы радости.

К нам на броню фугас прилетел... Едем вдоль Пянджа и -хреняк! - фугас. Я на броне с пацанами сидел. Он между нами, красный, раскалённый... И он шипит, от него от накала и царапанья прям трещины с лохмотьями бегут. Ага... Представляешь? А время медленно бежит. Нет. Время вообще не бежит, оно остановилось. Я вижу, как фугас уже лопается, беру его руками и... Эх, Григорюшка, - прямо вместе со мной Богородица его берет и... Опа! Кинули мы его за борт, а он ка-а-а-к п...зданет! Ты понимаешь? Да? Откуда Богородица? Я же не молился... Я твою молитву вспомнил. Никогда я более крепкой молитвы и веры не видел. Он взорвался, а я пацанам говорю - видели? Нет, не сразу сказал. БМП-то закинуло взрывом, задницу подбросило, и нас снесло с брони... Только начали подниматься, как я пацанам говорю: «Видели?!» Они смотрят на меня, как на героя, кричат: «Макс, такую-то растакую-то, растакую-то... Ты охренел? Как не видели, если мы тут под горкой валяемся...» И хохочут - думают, что я у них спрашиваю про фугас и про своё геройство. «Идиоты, бля! Вы Богородицу видели?! Это ж она! Она со мной фугас выкидывала!» Они ещё больше смеются: «Во! Контузило тебя знатно!» Не видели они никакой Богородицы. А я каждый вечер молиться стал. Прямо в палатке. И ты со мной всегда рядом стоял. Молитв-то не знаю, а как тебя вспомню - лохматого и строгого, с бодуна и... грохочущего какого-то... Так будто и знаю молитвы... И Богородица меня слышала - тоже знаю. Ты тогда у меня дома ночью молился, как будто доски трещали. Не знаю, откуда у меня такое ощущение. Но просто слова, как дрова колотые, летели.