Блок 11. Выхода нет

— Его, — Отто показал на Берковица. — Он не был всего лишь служащим, работавшим, как ты, Элиас, в сфере страхования. Он занимал более высокое положение в обществе — гораздо более высокое. Он ворочал огромными деньгами. Он создавал и уничтожал. Ему было вполне достаточно всего лишь пошевелить мизинцем для того, чтобы сотни семей оказались на улице, без работы и без жилья.

— Это неправда! — возразил Берковиц суровым, но спокойным голосом. Он привык отбивать враждебные нападки на административных советах. — Как раз наоборот, моими усилиями были созданы тысячи рабочих мест. Я обеспечил пропитание тысячам семей.

— Однако, судя по всему, немцы не были тебе за это очень благодарны, да? — спросил Моше.

Берковиц сдвинул очки на лоб и потер себе веки.

— Ко мне пришел Роберт Флик, один из руководителей акционерного общества «Индустри–Машинен». Несмотря на военные заказы, дела у этого предприятия шли плоховато. Он и его ближайшие родственники растранжирили значительную часть своих денег на женщин, автомобили, игру в рулетку. Он попросил меня об очень крупном займе — два миллиарда марок. И это просил он — человек, который дружил с теми, кто входил в узкий круг верхушки нацистской партии, человек, который мог позвонить рейхсфюреру и придти к нему на прием в любое время! Он пришел ко мне, еврею, просить денег.

— Ты в тот момент, наверное, почувствовал себя чуть ли не рядом с Богом…

— Может, и почувствовал. Моя оценка ситуации была, пожалуй, не совсем адекватной — я этого не отрицаю. Флик заявил, что сможет сделать для меня и моей семьи очень и очень многое. Он сказал, что Третий рейх намеревается очистить территорию Германии от евреев, но не все евреи являются вредоносными. Среди них, сказал он, есть и такие, которые еще могут быть полезными в деле создания Великой Германии, и Национал–социалистическая партия о них не забудет.

— И ты ему поверил.

— Да, я ему поверил. Я устроил все так, что банк согласился предоставить ему этот заем. Когда я позвонил ему, чтобы об этом сообщить, он стал разговаривать со мной не лично, а через своего секретаря. На следующее утро за мной приехали. Приехали на рассвете. К счастью, к тому моменту я уже успел отправить в безопасное место свою жену и детей. Меня забрали из дому в таком виде, в каком меня там застали: в пижаме, в наброшенном на плечи домашнем халате, в шлепанцах. Меня запихнули в автомобиль и отвезли в штаб СС. Когда меня вели к машине, я успел заметить стоявший на улице чуть поодаль легковой автомобиль. Это был «Мерседес» темного цвета. Я его узнал. На заднем сиденье этого «Мерседеса» сидел он, Роберт Флик. Когда меня провозили мимо, он отодвинул шторку и посмотрел на меня. Я в этом уверен. Он приехал туда, чтобы насладиться сценой. Он бросил на меня презрительный взгляд, а затем «Мерседес» тронулся с места и поехал прочь.

— Мне вспомнился анекдот на идише. Рассказать? — спросил Иржи.

— Не надо, — ответил Моше.

— Ну, как хотите, — сказал Иржи, но через пару секунд все же начал рассказывать: — Два раввина приехали в Рим. Перед церковью они видят объявление: «Две тысячи лир тому, кто обратится в католичество. Оба, конечно же, начали возмущаться. Затем один из них говорит другому: «Я пойду посмотрю, правда ли это». Спустя какое–то время этот раввин выходит из церкви. Второй раввин у него спрашивает: «Ну так что? Это правда, что они дают две тысячи лир тому, кто становится католиком?». Первый раввин, искоса взглянув на второго, фыркает и говорит: «Две тысячи лир? Вы, иудеи, только о деньгах и думаете!»

Никто, кроме Моше, не засмеялся. Берковиц остался невозмутим. Отто вообще не был сейчас расположен к тому, чтобы шутить.

— Ты всего–навсего получил то, чего заслуживал, — сказал «красный треугольник», обращаясь к Берковицу. — Те деньги, которые ты дал немцам, были деньгами, украденными у трудящихся. Они ютились в грязных лачугах без света и свежего воздуха, в то время как ты — держу пари — жил в шикарном особняке с бассейном и с мажордомом…

— Это что — занятие по политическому просвещению? — спросил Моше.

— Это всего лишь правда. Эксплуатируемые и эксплуататоры. Кто–то покорно склонил голову — как, например, Элиас. Кто–то поднялся на борьбу — как, например, я. Кто–то предпочел встать на сторону эксплуататоров… Ведь верно, Алексей?

— Scheiße!

— Давай, ругайся, но твои побои — мы их помним. Мы помним, как ты орудовал кулаками, когда кто–нибудь из нас, устав до изнеможения, начинал работать медленнее. Мы помним, как ты бил нас ногами, чтобы выслужиться перед эсэсовцами. Ты также охотно помогал им, когда они выстроили евреев в колонну по одному вдоль по лестнице, заставив каждого взвалить себе на плечи огромный валун, и затем выстрелили по тому из них, который стоял выше всех, чтобы он рухнул вниз и чтобы из–за его падения все остальные евреи тоже один за другим повалились на ступеньки. Глядя на все это, ты смеялся, Алексей, ты смеялся!

В бараке воцарилась тишина. Находившиеся в нем заключенные помнили этот эпизод, хотя большинству из них очень хотелось бы выкинуть его из своей памяти.