Блок 11. Выхода нет

— Не будет большого вреда, если Феликс ляжет спать чуть–чуть попозже. Идите наверх. Я тем временем наведу здесь порядок… Когда я закончу, Феликс, я приду за тобой и уложу спать.

Мальчик поспешно встал со стула. Шахматы интересовали его не так уж сильно, однако они были хорошим поводом для того, чтобы лечь спать чуть–чуть попозже.

— Хорошо, — кивнул Брайтнер. — Пойдем, Феликс.

Отец и сын поднялись вверх по лестнице, направляясь в комнату на мансардном этаже. Феликс перескакивал с одной ступеньки на другую с фальшиво–показной бодростью уже уставшего, но не желающего ложиться спать ребенка.

— Ты уверен, что еще хочешь поиграть, Феликс?

— Ну конечно, папа!

Они расположились у шахматной доски — каждый со своей стороны.

— Чей ход, папа?

— Твой, Феликс.

Мальчик ухватился пальцами за пешку и передвинул ее сразу на три клетки вперед.

— Так нельзя, Феликс. Пешка может перемещаться только на одну клетку за один ход.

— Но эта моя пешка — особая, папа. Я ее натренировал. Ее в казарме заставляли делать много всяких физических упражнений — с утра и до вечера. Сначала она научилась перемещаться на две клетки за один ход, а затем даже и на три… Понимаешь, я создал специальный отряд — отряд пешек–прыгунов. Они такие прыткие, что могут напасть даже на коня.

Брайтнер улыбнулся.

— Это — пешка, Феликс. Она перемещается за один ход только на одну клетку, причем только вперед. Кроме того, не нужна тебе никакая пешка–прыгун.

Феликс окинул взглядом шахматную доску. Его уже клонило в сон, а потому мысли у него путались. Он, не долго раздумывая, сделал ход какой–то фигурой. И вдруг отец съел его пешку слоном. Мальчик едва не заплакал.

— Минус еще одна пешка, — сказал Брайтнер сыну. — Теперь у тебя, если не считать короля, осталось только восемь фигур.

— Я все равно выиграю, папа.

Брайтнер улыбнулся:

— Посмотрим.

— Кто–то хочет что–нибудь сказать?

Моше глянул на Отто. Даже этот несгибаемый политзаключенный и тот, похоже, выдохся. Усталость, голод, жажда — все это уже начало сказываться.

— Берковиц?

— Мы можем проголосовать еще раз…

— Вот только толку от этого все равно не будет, разве не так?

Моше посмотрел на остальных заключенных. Иржи отвел глаза. Мириам молча сидела в углу, сосредоточенно о чем–то думая.

— А если мы откажемся выбирать? — спросил Элиас.

— То есть как это откажемся?

— Когда завтра утром время выйдет, мы скажем коменданту, что мы никого не выбрали. Давайте отдадим себя в руки Господа.

Берковиц, обдумав слова Элиаса, сказал:

— Ну и чего мы тем самым добьемся? Нас просто расстреляют всех восьмерых.

— Неужели вы не понимаете? Мы и так уже обречены. Все обречены. Даже ты, — Элиас повернулся к Паулю. — Да, даже ты обречен, хотя твой отец — генерал–майор. Русские находятся всего лишь в нескольких сотнях километров отсюда. Очень скоро этот ваш могучий рейх рухнет, причем с позором. Думаешь, в Берлине о тебе сейчас кто–то переживает? Ты тешишь себя надеждой, что твой отец тебя защитит, а ведь ты даже не знаешь, жив ли он.

Бывший эсэсовец, вздохнув, промолчал: реплика Элиаса угодила прямо в цель.

— Брайтнер вполне может сказать, что ты погиб в результате несчастного случая — например, несчастного случая, подстроенного каким–нибудь мерзким евреем. Он, Брайтнер, пытался тебя защитить, но судьба распорядилась так, что… Здесь, в лагере, есть тысяча вариантов того, как можно умереть. А результат все равно один.

— Нам неизвестно, действительно ли Брайтнер хочет убить нас всех восьмерых, — сказал Берковиц. — У нас нет никаких оснований так полагать.

— Мы в любом случае все умрем — то ли здесь, то ли в крематории. Однако если мы не станем называть Брайтнеру ничьего имени, мы победим, а он проиграет. Это будет означать, что ему не удалось нас сломить. Мы окажемся более сильными, чем он, — несмотря на всех его часовых и все его пулеметы. Он может отправить нас на тот свет, но он, по крайней мере, не может заставить нас обрекать кого–то одного на смерть.

Моше подошел к мужу женщины, которую любил. На его губах играла свойственная ему ироническая улыбка.

— У нас есть возможность пожертвовать одним из нас ради спасения остальных семерых. Этого, по–твоему, мало, Элиас? Вспомни, что Авраам был готов пожертвовать своим сыном Исааком. А у нас, к счастью, есть возможность пожертвовать не сыном, а всего лишь тем, кто нас мучил.

Моше посмотрел на Яцека. Тот выдержал его взгляд.

Берковиц кивнул. Отто тоже дал понять, что согласен.

— Смерть Алексея не принесла никакого результата, — сказал Моше. — А потому теперь…

— …у вас не остается никого, кроме меня, — усмехнулся Яцек, не выказывая абсолютно никакого страха.

— Думаю, что все остальные со мной согласны.

— Да, — без малейших колебаний сказал Отто.

— Да, я тоже согласен, — кивнул Берковиц.

— Иржи?

— Какой смысл об этом спрашивать? Посмотрите сюда, — Иржи закатал одну из своих штанин аж до паха. Его ляжка была покрыта синяками. — Ты это помнишь, Яцек? Когда Алексей был занят чем–то другим и не мог никого бить, ты лично дубасил меня, чтобы угодить немцам.

— Элиас?.. Хотя нет, ты не будешь голосовать, это нам уже известно. Пауль?