Блок 11. Выхода нет

— Мы остались с ним вдвоем на всем белом свете. Мой отец погиб в Первую мировую, а через несколько лет после окончания войны умерла и мать — умерла от туберкулеза. Мы с Тадеушем тогда были еще детьми, и нам пришлось очень туго. Когда я подрос, я стал футболистом и начал зарабатывать достаточно денег для того, чтобы мы оба могли жить безбедно. Несколько лет назад ему удалось устроиться работать на железную дорогу, хотя он был еще очень молод. Как–то ночью кто–то неправильно перевел стрелку, и на Тадеуша сзади наехал поезд. В результате этого инцидента Тадеуш потерял руку и ногу — и, конечно же, работу. Он уже не может больше ходить. Наша квартира в Варшаве находится на шестом этаже, и поэтому ему с тех самых пор приходится целыми днями сидеть дома…

При этих словах Яцека Иржи вдруг весь напрягся. Он поднял взгляд и посмотрел на Яцека с таким изумленным выражением лица, с каким смотрят на обнаруженный на дне ящика предмет, уже давным–давно считавшийся навсегда потерянным. Иржи открыл было рот, чтобы что–то сказать, но затем сдержался. Яцек же, не заметив охватившее Иржи смятение, продолжал рассказывать:

— Теперь вам понятно, почему я пытаюсь выжить любой ценой и почему я согласился стать старостой блока? Ради него, Тадеуша. Если я умру, он окажется в безвыходном положении. Кроме меня, ему надеяться не на кого. Когда меня забрали сюда, в лагерь, я поклялся, что выберусь отсюда живым, чего бы мне это ни стоило.

Моше переглянулся с Берковицем, а затем с Элиасом и Иржи.

— Здесь, среди нас, не так–то просто найти козла отпущения, — сказал он.

— Ты видел, папа?

Заспанные глаза Феликса округлились.

— Ты замышлял слопать слона! — воскликнул мальчик. — Но я отвел его в сторону.

Брайтнер ласково погладил мальчика по голове.

— Прекрасно, Феликс. Ты играешь все лучше и лучше.

11 часов вечера

— Хватит уже дискуссий. Нам нужно наконец–таки принять какое–то решение, — сказал Отто. К нему, похоже, вернулась его прежняя напористость. — Я больше ждать не могу. Во мне нуждаются мои товарищи.

Берковиц сдвинул очки на лоб и потер свои покрасневшие глаза.

— Лично мне уже не приходит в голову никаких идей, — сказал затем он. — Впрочем, у меня складывается впечатление, что…

— Говори, какое впечатление? — нетерпеливо спросил его Отто.

— Мне кажется, что комендант выбрал именно нас не случайно. Ему захотелось провести эксперимент. Большинству эсэсовцев нравится истязать наши тела, а ему — нашу психику. Политзаключенный, актер, агент по продаже недвижимости, раввин, его жена, уголовник, спортсмен, старик, финансист, даже бывший офицер СС… Не понимаете? Мы являемся отражением социального состава заключенных всего лагеря. По–моему, Брайтнер просто решил хорошенько поразвлечься. Нас посадили в клетку для подопытных зверушек, и мы, словно мыши, пытаемся найти выход из этой клетки, но не находим его…

— Я сумею выбраться из этой клетки, — сказал Отто.

— Ты в этом уверен? — спросил у него Берковиц. — А может, этот твой побег — составная часть плана Брайтнера. Может, он обо всем знает и ждет тебя там, снаружи. Кусочек сыра зачастую кладут не куда–нибудь, а в мышеловку.

Отто принялся кусать себе губу. В его глазах засветились огоньки сомнения.

— Твоя догадка, Берковиц, все равно не помогает решить проблему, — сказал Моше. — Кого мы выберем?

— А может, его? — спросил Яцек своим бесстрастным голосом.

Все с удивлением посмотрели на заключенного, на которого показывал Blockältester.

— Иржи? Но почему именно его?..

Иржи, сидевший на корточках, резко вскочил.

— Выберите меня, я готов. Положите меня на алтарь. Я буду вашим агнцем — белым, как молоко, и чистым, как ангел.

— Помолчи, Иржи. Почему именно его, Яцек?

— Вы и сами понимаете почему. Здесь, в лагере, нет людей абсолютно невинных. Ты, Моше, проворачиваешь дела с немцами, я выполняю их приказы, а Иржи… Иржи отдается тем, кто угнетает заключенных, — и капо, и даже эсэсовцам…

Иржи приблизился к Яцеку неторопливыми шагами:

— Да ладно тебе, дорогуша, не ревнуй меня…

— Попытайся хотя бы раз быть серьезным, — сказал Яцек. — Нам прекрасно известно, что ты делал, чтобы увильнуть от работы, и откуда брался маргарин, который ты лопал.

— Я красиво пою. Пою! Ты разве этого не знал, Яцек? Эсэсовцам очень нравится, как я пою. Ich bin die fesche Lola…[70]

Он запел фальцетом, и звуки его красивого голоса поплыли по бараку. Нервное напряжение, царившее в прачечной, мгновенно спало. Заключенные стали вслушиваться в мелодию, позволявшую им хотя бы ненадолго забыть об окружающей их жуткой действительности. Здесь, в лагере, было достаточно лишь нескольких нот хорошей музыки или пары хороших четверостиший, чтобы человек смог снова почувствовать себя частью обычного, нормального мира…

— А потом? — не унимался Яцек. — Что ты делал потом — ну, после того, как заканчивал петь?

Иржи резко прервал песню — будто какой–то сидящий в партере зритель выкрикнул в его адрес невыносимое оскорбление.