Блокада Ленинграда. Дневники 1941-1944 годов

Объявлено о повышении с завтрашнего дня норм продажи продуктов. <…> Такое увеличение не уменьшит голода и смертности, но облегчит существование людям, имеющим хотя бы какое-то дополнительное питание и сохранившимся в более или менее удовлетворительном состоянии <…> [М. К.].

Февраль не принес ничего утешительного. Нет ничего в моей жизни такого яркого, за что бы я мог крепнуть, уцепившись, чтобы его огонь, не угасая, горел в моей груди. Уже третий день я не курю. Скучно и пусто на душе. Что-то хочется, сосет под ложечкой, а заполнить этот пробел можно только за счет нормы – очень скудной и мизерной. Сегодня купил за 10 рублей две папиросы. Вчерашний день – сплошное обжорство, я съел на ужин дневную норму хлеба, а в час ночи – две каши, суп и еще половину нормы хлеба. Завтракать не пришлось, и я особенно не страдаю. Это все мелочи жизни, и они ничто в сравнении с общей пустотой. Была бы хоть работа, на которой можно было бы отвлечься, но и этого нет. Рабочих на моем участке становится все меньше и меньше – больны все, за исключением двух бригадиров. То есть я и два бригадира – весь наличный состав. Вчера умерли два человека с смежного участка. Так каждый день уходят люди без ропота и упреков. Завод не работает, люди являются сюда только за тем, чтобы пообедать. По заданию свыше производится отправка работников на погрузку и выгрузку продуктов, поступающих в Ленинград. Я был в их числе, но провинился и теперь оставлен здесь. К лучшему ли это или к худшему, трудно сказать, но жалеть об этом мне особенно не приходится, так как одна-две недели хорошего питания недостаточно для восстановления физических сил [Г. Г-р].

Последний день в стационаре. Отчитался талонами. После обеда без чая и каши с 200 г хлеба на ночь иду к папе. Напился чаю с сухарем. В шесть часов сытный ужин: две тарелки супа с макаронами, каша пшенная крутая. Тепло. Я спал со спокойной душой. Завтра день отдыхаю в родном доме [А. Б-в].

Все же Лена уморила Гришу. Сама ела его хлеб, а ему давала дуранду, да еще, сволочь, учила Верочку, чтобы она за мной не смотрела, будто бы я все равно умру, побереги лучше себя. Но пока Верочка – молодец, спасибо ей, не вижу изменений, а чувствую ее помощь и заботу. Она у меня молодец. Счастлив я, что имею такую жену, такого друга. Не знаю, конечно, что будет дальше, увидим <…> [Л-ч].

11 февраля 1942 года

Сегодня я чувствую себя очень плохо. Ноги опухли, лицо обрюзгло, тело все как будто налито свинцом. Неужели я иду путем смертника. Я этого не хочу и не имею права, при моем положении умирать. Хочу жить, жить и жить! Но как этого добиться? С сегодняшнего дня мы получаем 500 г хлеба. Я уже съел свою норму, норму Тани и все равно голоден. Это результат общего истощения организма или начало конца? Только бы не последнее! Домой я сегодня не иду, так как Таня не хочет приходить с пустыми руками, а мои планы этим расстраиваются. Я не должен употреблять воды, а кроме супов и чая, ничего здесь нет. Что делать? Дома у меня есть масло, оно бы меня поддержало, но отправляться домой только ради него мне очень тяжело. Жадность, как следствие голода, не дает мне покоя. К тому же хочется курить.

Ох, как тяжело! Уехать бы из этого мертвого города, уехать куда глаза глядят, забыть все и вернуть себе утраченные силы! Борис Хотин откомандирован на погрузочные работы, и я ему завидую. По крайней мере поест досыта. Я временно возглавил его участок с двумя живыми монтерами. Скоро и они заболеют. С кем тогда я буду работать?

Почему завод не эвакуируется? С какой охотой я поехал бы в любую глушь, лишь бы уйти от мрачной действительности.

Давно не был в бане. Тело чешется, и стыдно признаться, но меня заедают вши, мелкие и кусачие. С октября месяца сплю не раздеваясь. Меняю белье, но это не спасает. Вши – вот что меня очень угнетает. Они съедят меня живьем. Какой ужас! Я, кажется, дохожу до последней степени истощения. Я разбит и подавлен. Меня, наверное, хватит только до марта месяца. А как хочется жить, я ведь еще не видел настоящей жизни! Что я видел за мое короткое существование на земле? Быхов – нищета, униженность перед товарищами. Ленинград – нищета, полуголодное существование, надежды на будущее в годы учебы. <…> Работа, мизерный оклад. Потом война – трудовые работы, отъезд родных, одиночество, голод, холод, постоянная угроза смерти <…> [Г. Г-р].

В восемь часов утра встали, пили чай с хлебом и немного сырковой массы. После завтрака вымыл теплой водой голову и до пояса. Рубаху сменил. После обеда схожу за водой, а затем вымою ноги и сменю кальсоны. Посылку организовал в Халтурин: конверты, Шуре послал коробочку для нужных мелочей – пуговиц, иголок и т. п. Писали письма. Папа спит. Я побрился. Ната готовит обед. Есть немного чечевицы.

Встал папа. Снова критикует наше положение, говорит «как лягушки квакают перед дождем, так и у нас кричали: «догоняем Америку, <…> перегоняем». Все теперь пошло прахом, брехали, а теперь война во всем виновата. Вот до чего страну довели <…>.». Старик во многом говорит горькую правду [А. Б-в].