Блокадные нарративы

Приведенные контексты сознательно не упорядочены с точки зрения задействованных принципов «связывания» – основанием для установления связи выступают здесь параллелизмы любого рода, от фонетики, лексики или синтаксиса до семантики или сходства той или иной «картины». Количество интертекстов для каждой из приведенных семи строк, их сочетаний (сам принцип подразумевает комбинаторные возможности) и текста в целом можно значительно расширить за счет прозы и публицистики Гора[425]. Обэриутские и – вероятно, даже в большей степени – хлебниковские претексты здесь тоже обнаруживаются без труда[426], но играют факультативную роль, если нас интересует степень встроенности блокадных стихов в контекст творчества Гора. Объем настоящей работы не позволяет привести исчерпывающий перечень интертекстуальных пересечений между более чем двумястами публикациями Гора, но даже если существенная часть из них не имеет самостоятельной объяснительной силы, то во всяком случае наглядно демонстрирует, что поэтика блокадного цикла в значительной мере представляет концентрированное сочетание мотивов, «картин» и приемов, которые Гор непрерывно использовал в своем «официальном» творчестве по крайней мере семь лет до блокады – и долгое время после нее.

Последний тезис не означает, однако, что роль блокады сводится к простой смене декораций – напротив, ее значение возрастает за счет этого переопределения: блокадные обстоятельства оказываются единственными из всех охваченных в творчестве Гора, способными реально разрушить «естественный» синкретизм[427]. Для того чтобы проиллюстрировать это положение, следует, однако, определить, что в стихах Гора достоверно опознается как «блокадный текст».

До известной степени весь текстовый материал поэтического цикла может быть разделен на уникальные и повторяющиеся, неоднократно ранее эксплуатированные Гором фрагменты, выполняющие в том числе связующую функцию для первых. Задача текстов, подобных двустишию:

Мне липы машут девичьей рукой.
Мне реки говорят что я другой. (72)

– видится в стремлении тавтологически напомнить контекст, еще раз «снять копию» и представить образец того режима восприятия, который отстаивался в «северной» прозе Гора. Через каждые несколько десятков строк Гор восстанавливает то фрагментированное ситуацией блокады пространство ассоциаций, в котором формируются те или иные «картины» измененного мира. Даже довольно условный персонажный ряд этих стихов в значительной мере выглядит заимствованным из прозы.

Так, повесть «Дом на Моховой», с сокращениями опубликованная в 1945 году в «Звезде» (и почти сразу, до того как Гор из-за нее же оказался фигурантом публикаций, связанных с постановлением о журналах «Звезда» и «Ленинград», вышедшая отдельной книгой), была написана, по-видимому, непосредственно после стихов и содержит большое количество «параллельных» мест:

Удивительное зрелище: вывески, такие гостеприимные, парикмахерская, продажа цветов, кинотеатр «Ударник», начало в восемь и одиннадцать: «Новые времена», открытые двери, окна, в окна видна внутренняя жизнь каждого дома, цветы, одежда, неубранная посуда на столах. Но где же человек, хозяин этих деревьев, домов, улиц, где он? <…>

Все застыло, остановилось, окаменело. Тишина. И сердце одинокого человека, внезапно попавшего сюда, будет биться, как в страшном сне, потому что нет ничего ужаснее, как заблудиться в мертвом, покинутом людьми городе[428].

Кажется, та же картина[429] встречается во «фронтовом» очерке Гора «Второе рождение», опубликованном в журнале «Ленинград» незадолго до эвакуации автора:

Вы идете дальше с одной улицы на другую. Вывески, магазины. Столовые. Кафе. Все на своем месте. Но людей нет. И вам кажется, что это не сон, а страшная, читанная еще в детстве сказка[430].

В обоих текстах речь идет не о Ленинграде, но похожие картины мы обнаруживаем в одном из стихотворений, датированных июнем 1942 года, где блокадная действительность показана наиболее отчетливо с использованием все тех же принципов остраненного и «монтажного» изображения, которое характерно для самых ранних сочинений Гора: