Блокадные нарративы

Другим важным источником интерпретации блокадного цикла является повесть Гора «Пять углов», опубликованная в «Неве» в 1980 году, а после смерти автора вошедшая в одноименную книгу, составленную из его поздних произведений. Язык повести отражает конечный результат двунаправленной адаптации Гора к обстоятельствам литературного процесса, происходившей после войны: с одной стороны, этот стиль практически лишен эксплицитных признаков художественной выразительности, которую Гор разрабатывал в первые десятилетия литературной деятельности, а с другой – призван сохранить возможность свободного называния ключевых для него эпизодов из истории довоенной советской культуры, так что и без того ослабленный нарратив иногда буквально прерывается комментированным перечнем имен от Бахтина до обэриутов. В результате повествование о художнике С., погибшем в блокадном Ленинграде, иногда ни стилистически, ни содержательно неотличимо от автобиографических заметок и поздней эссеистики Гора. Именно то обстоятельство, что по многим признакам «Пять углов» оказывается скорее еще одним вариантом полуавтобиографической фиксации впечатлений прошлого – в сочетании с первым после «Дома на Моховой» прямым обращением Гора к блокадному опыту, – позволяет рассматривать повесть как текст, практически прямо комментирующий блокадный цикл.

Герой повести, неназванный исследователь художника С., биографически практически во всем совпадает с Гором (сам себя он с сожалением характеризует как «просто опытного литератора»). Художник С., в юности удачливый соперник героя-повествователя в любви, является одновременно его двойником (на этот счет дается недвусмысленное указание). Судьба С. как вариант собственной судьбы Гора включает и сцены смерти:

А теперь ее муж, мертвый, лежал в санках, и под ногами ее скрипел снег, и все это было не сновидением, а реальностью, более призрачной, чем сон, и в то же время более детерминированной, чем сама реальность, так беззаботно и весело скользившая до войны[434].

(Ср. стихотворения: «Меня на салазки кладут и везут…», «Здесь лошадь смеялась и время скакало. / Река входила в дома…» и многочисленные примеры сновидческой оптики в стихотворном цикле.)

Альтер-эго героя, подвергающемуся исследованию-реконструкции, принадлежит цикл блокадных зарисовок жизни города:

Эту, еще не высказанную, пытавшуюся пробиться к людям мысль художник повторил в своей одной из лучших картин блокадного периода. Мысль повисла на ветках изображенных им деревьев возле одного из мостов на Мойке, человеческая мысль, словно беда очеловечила даже деревья, пытавшиеся что-то сказать на этом, проникнутом болью и страданием, холсте[435].

Уже в этом экфрастическом описании заметна лексика и метафорика стихотворного цикла – и прямое пояснение его антропоморфоз. В одном из отступлений герой повести рассуждает (в унисон со многими подобными пассажами в публицистике Гора):

Стихи отличаются от прозы еще и тем, что они дают возможность соединить океан и уютное окно детской, бурю и шепот влюбленных, ласточку над крышей и бегущее стадо разгневанных слонов, надутые ветром паруса и проселочную дорогу, по которой Пушкин едет в Михайловское[436].

Один элемент каждой из этих пар также присутствует в стихах Гора.

В финале повести рассказчик вытесняется продолжительным разговором умирающего в пустой квартире С. с мистическим персонажем – корреспондентом ТАСС, «как две капли воды похожим на Блока»: