Блондинка

– Но я п-просто хочу знать, Папочка. Разве это плохо?

Он целовал ее и отвечал:

– Конечно нет, дорогая. Нет ничего плохого в том, что ты хочешь «знать». Но ведь ты уже все знаешь. Знаешь о холокосте, об истории погромов, знаешь о политой кровью земле «цивилизованной» христианской Европы. Знаешь о нацистской Германии, даже о том, как равнодушно отнеслись Британия и США к вопросу спасения евреев. Если не подробно, то в общих чертах. Ты уже все знаешь.

Так ли это было? Да, так.

Драматург был властелином слов. Появившись в комнате, он притягивал слова, как магнит притягивает железные опилки. У нерешительной заики Нормы Джин не оставалось ни единого шанса.

Затем он мог завести речь о «порнографии ужаса».

О том, что не стоит «упиваться горем».

«Упиваться чужим горем», когда бывал особенно сердит.

О, но ведь я тоже еврейка. Почему мне нельзя быть еврейкой? Разве дело только в родителях? Разве нельзя быть еврейкой в душе?

Она слушала не перебивая. Мрачно выслушивала все его рассуждения. Будь это урок актерского мастерства, она прижала бы эту отвратительную книгу к груди – туда, где колотилось сердце. Однако это не был урок актерского мастерства, но она все равно прижимала эту отвратительную книгу к груди – туда, где колотилось сердце. Или захлопывала ее и швыряла на потертое плюшевое кресло у окна. В такие моменты она раскаивалась, обижалась, но ей не было больно, потому что она знала, что не имеет права чувствовать боль. Нет. Наверное, я все же не еврейка.

Все дело в том, что муж ее любил. Мало сказать «любил», просто обожал. Но и боялся за нее. Становился хозяином ее эмоций. Ее «чувствительных» нервов. (Помнишь, что «едва не случилось» в Англии?) Он был старше на целых восемнадцать лет и, разумеется, должен был защитить жену. В такие моменты он был тронут силой собственных чувств. Видел слезы, блестевшие в ее прелестных серо-голубых глазах. Ее дрожащие губы. Даже в эти интимные секунды он вспоминал, как режиссер «Автобусной остановки», влюбленный в его жену, восхищался способностью Мэрилин Монро заплакать в нужный момент. Монро никогда не просила глицерина. Слезы всегда были настоящими.

Вся сцена мигом превращалась в импровизацию.

Норма, запинаясь, говорила:

– Но, Папочка… А что, если все уже забыли? Я имею в виду, об этих ужасах? Разве мне не нужно?..

– Что тебе не нужно?

– Знать об этом? Думать об этом? В такой прекрасный летний день? Здесь, на берегу океана? Разве люди вроде нас не должны о таком помнить? Хотя бы смотреть на эти фотографии?

– Ну, не говори глупостей, Норма! Ты ничего никому не должна.

– Просто… кто-то обязательно должен все это видеть. Понимаешь, о чем я? Хотя бы один человек на свете. Каждую минуту. Потому что… вдруг об этом уже забыли?

– Дорогая, про холокост вряд ли когда-нибудь забудут. Но ты вовсе не обязана о нем помнить.

Он хрипло усмехнулся. К лицу прилила кровь.

– О, я понимаю! Слова тут напрасны. Просто я хочу сказать… – Она словно просила прощения, однако говорила без тени раскаяния. – И мне кажется… А кстати, знаешь, что сказал Фрейд? «Никто не осознает собственных заблуждений». Так что и ты тоже можешь заблуждаться. Думать, что другие люди делают то, что должен делать ты. И считать, что тебе необязательно это делать. Именно в такие моменты. Понимаешь, о чем я?

– Нет. Не понимаю. Честно говоря, я вижу, что тебе нравится упиваться чужим горем.

– И только?

– И во всем этом, милая, есть что-то вурдалачье. Я знаю немало евреев, которые упиваются холокостом. Этим историческим невезением с космологическим уклоном. Черт побери! Но я ведь не на вампирше женился! – Драматург, разволновавшись сверх всякой меры, улыбнулся страшной улыбкой. – Я не на вампирше женился, а на девушке.

Норма расхохоталась:

– Не на вампирше, а на девушке!

– Причем на хорошенькой.

– А что, вампирши не бывают хорошенькими?

– Нет. Не бывают. А вот девушки… совсем другое дело.

– Только девушки? О’кей!

Она закинула голову для поцелуя. У нее были идеальные губы.

Никогда не знаешь, куда тебя заведет импровизация. Иногда получается весьма неплохо.

«Он меня не любит. Он любит ту блондинку, чей образ поселился у него в голове. Но не меня».

19

После таких разговоров она уползала прочь, как побитая собака. А Младенец в ее чреве, казалось, от стыда сжимался до размеров мизинца.

Потом они всегда мирились. Через несколько часов, ночью, на кровати с балдахином. На жестком до смешного матрасе, набитом конским волосом, на жалобно поскрипывающих пружинах. То было самое сладостное время суток. Драматург, потрясенный силой физической любви, вспоминал всю свою жизнь. А потом задумывался: осталась ли во Вселенной энергия любви между давно умершими людьми?

Если он хотел видеть Розу, она становилась для него Розой.

Его жена, для него она могла стать кем угодно.