Блуждающий разум: Как средневековые монахи учат нас концентрации внимания, сосредоточенности и усидчивости

Во внешности монаха имелось несколько слоев, и христиане обожали истории об обманчивой наружности. В «Диалогах» Григория Великого пастухи принимают святого Бенедикта за дикое животное, потому что тот носит звериные шкуры и прячется в кустах возле своей пещеры. Некий крестьянин много слышал о святом муже Констанции[87] и отправился в город Анкону, чтобы повидать его. Но когда гость вошел в церковь и узрел старца воочию, то ужасно разочаровался, и даже когда люди подтвердили, что это и есть прославленный Констанций, крестьянин пришел к выводу, что не так уж сей человек велик, как его убеждали. Остготский король Тотила[88], впервые увидев епископа Кассия Нарнийского[89], решил, что красное лицо прелата указывает на проблемы с выпивкой, но Господь позаботился о том, чтобы опровергнуть скоропалительное суждение Тотилы. Епископ просто был румян от природы {8}.

Дело не в том, что внешность не имела значения. Григорий просто пытался научить своих читателей более осторожно судить о ней, ибо в культуре поздней Античности и раннего Средневековья наружность приоткрывала неосязаемую действительность. Стоики считали, что тело отражает состояние души – именно потому, что они взаимосвязаны. Поздние неоплатоники утверждали, что через тело проступает более глубокая истина, или, как выразился Прокл[90] в V веке, «на самом деле мы суть образы наших умственных реалий». Такой образ мыслей предполагает, что красивое тело – портрет сознания, настроенного на божественную сущность красоты: физическое состояние отражает интеллектуальное.

Через тело, манеру двигаться и говорить обнаруживались и приметы социального положения – чтобы заметить их, не надо быть неоплатоником. Большинство людей в конце Античности считали, что даже кожа, вроде бы самый верхний слой, обертка, выражает ценности и ресурсы человека. Отсюда популярность славных римских терм. Банные комплексы, повсеместно распространенные в городах и аристократических поместьях, обеспечивали не просто день в спа. Они обуздывали стихийные силы огня и воды, чтобы оздоровить тела и воссоединить их с энергией вселенной. Чистые, сияющие тела после бани говорили о свершившемся воссоединении. Столь же важно, что бани и усиливали это соединение, ибо тело – не только зеркало, но и инструмент достижения ментального здоровья. Чистота несла прояснение и укрепление личности. Это было очевидно для всех знатных любителей терм, тратящих столько времени на заботу о теле {9}.

Монашеское движение являлось частью этой культуры, но только до известных пределов. Монахи разделяли убеждение, что по телу можно судить о душе, и на него можно воздействовать, формируя себя. Однако их взгляд на эти взаимоотношения привел в результате к принципиально противоположным гигиеническим привычкам, включая мораторий на мытье. Рассказывают, что мать-пустынница Сильвания говорила: «Мне 60 лет от роду, и если не считать самых кончиков рук, то ни одной части моего тела – ни ступней, ни лица – вода не касалась». Ефрем Сирин предполагал, что «через омывание тела загрязняется душа». Фульгенций Руспийский[91] постепенно шел к монашеству, принимая аскетические практики одну за другой; и только в последнюю очередь отказался от бани. А когда монах Севир[92] стал патриархом Антиохийским, он демонстративно разобрал банный комплекс в своей резиденции {10}.

Цель была стать этаким выброшенным на сушу кораблем. «Иссушенное» без любимых ванн тело являлось как средством, так и результатом отречения от мира и сознательного устремления разума к Богу. Мужчины и женщины лишали свою физическую оболочку кратковременных удовольствий и сосредоточивались на том грядущем благоденствии, которое будет длиться целую вечность. Неряшливый вид подчеркивал и проявлял внутреннее содержание. Новообращенным – особенно новообращенным из знати – с трудом давался отказ от ванн, и из-за этого сама по себе чумазость становилась источником престижа. В конце IV века Иоанн Златоуст[93], пожив пару лет отшельником, утверждал, что аристократ, обратившийся в монашество, скорее произведет впечатление на общество теперь, чем мог сделать это в своей прежней жизни: «Он не восхищал бы всех так, как сейчас, когда он грязен и неумыт, одет в грубое рубище, не имеет слуг и ходит босым» {11}.