Блуждающий разум: Как средневековые монахи учат нас концентрации внимания, сосредоточенности и усидчивости

Сокрушение было настолько критичным признаком сосредоточенности на Боге, что не чувствовавшие его люди пытались искусственно вызвать ощущение, которое вообще-то должно было приходить спонтанно. Один отец-пустынник предложил монахам с недостатком сокрушенных слез сначала думать о чем-нибудь другом, что заставляло их плакать (здесь мы видим нечто вроде системы Станиславского), или причинить себе физическую боль, а потом уже перенаправить поток слез на более возвышенные мысли и молитву. Однако другие считали, что так «срезать путь» не годится. Авва Исаак сказал Кассиану и Герману, мол, принудительные слезы не то же самое, что естественные, и предположил, что суетиться ради ощущения сокрушения – тактика, обреченная на провал. Или, как видел это Варсонофий, монах именно потому и не может почувствовать сокрушение, что слишком озабочен самим собой {22}. Освоение навыка концентрации предполагало парадоксальный процесс одновременной саморефлексии и самоудаления: сначала нужно было углубиться в свой разум и настроить его таким образом, чтобы потом выйти за его пределы – и тогда сосредоточенность приходит сама по себе, интуитивно.

Еще один вид техник, повсеместно распространенный в раннесредневековом монастицизме, строился вокруг феномена смерти, в частности вокруг мыслей о своей собственной смерти и ее последствиях. По сути, смертоцентричные практики, как и прочие практики заострения внимания на молитве, – метапознавательный метод перенаправления мыслей и чувств. Корнями он уходил в сильную античную традицию memento mori/melétê thanatou, особенно принятую у стоиков в качестве средства быть внимательным к себе. Кроме того, он как бы продолжал знакомые всякому школяру Римской империи уроки, где требовалось вообразить себя на месте трагических героев в момент крайней опасности и сочинять речи от их имени. Домашние задания выглядели так: ответьте на вопрос, какие слова мог бы произнести Одиссей, наблюдая, как Циклоп пожирает его товарищей.

Но размышления о смерти являлись не просто наследием ранних традиций. Христианские интеллектуалы поздней Античности придали этой практике эсхатологический привкус, связав идею смертности с вопросом о вечных последствиях. Человек должен думать о своей смерти, чтобы пересмотреть свою жизнь, но, кроме этого, нужно думать и о жизни после смерти, учитывая в долгосрочных расчетах божественную систему возмездия {23}.

Многие христиане начали рассуждать в этом духе, но монахи использовали характерный для них когнитивный подход к проблеме. Вглядываясь в грядущую смерть и Божий суд, они пришли к выводу, что даже мимолетные мысли могут повлиять на участь души. Так что они напоминали друг другу и побуждали друг друга думать о думании, ибо то был вопрос жизни и смерти. Кассиан, к примеру, цитировал своим читателям отче Феону[158], дескать, нужно представлять, что идешь по натянутому канату на огромной высоте, где любой отвлекающий фактор может стать фатальным. Некто Бабай советовал монаху по имени Кириак воображать себя на острие меча над пропастью. В конце VII века Дадишо Катрайя предлагал монахам рисовать в уме ангела у себя справа и демона слева, а во время молитвы поворачивать голову то туда, то сюда, переключаясь между собой, ангелом, демоном и, наконец, останавливаясь на мысленном образе распятого Бога {24}.

Эти упражнения также напоминали монахам, что, раз они однажды умрут, следует получше подготовиться к тому, что ждет впереди. Иоанн Лествичник – настоятель, рассматривавший «всё вокруг монаха в категориях смерти», как заметил один историк, – утверждал, что Бог намеренно сделал смерть непредсказуемой именно для того, чтобы люди лучше себя вели: будь им известна загодя дата смерти, они бы откладывали свое исправление до последней минуты. Таким образом, монахи старались постоянно сохранять духовную и моральную бдительность на случай неожиданного пресечения линии жизни. Вот и Евагрий усвоил тот же урок от своего учителя: «Монах должен всегда быть предельно готовым – как если бы ему умирать завтра» {25}.

Естественным продолжением этой практики было обдумывание будущего души в загробном мире. Монахи представляли себя в раю, чтобы почувствовать прилив энергии и прояснить цели. Один монах делился: «Когда я падаю духом, то возношусь на небо и созерцаю чудесную красоту ангелов». Рассказ об этом приеме входил в популярную историю о 12 отшельниках, которые встречаются и делятся личным опытом, полученным в затворничестве, – озарениями и методами тренировки. Кое-кто заходил еще дальше: во время многочисленных случаев, когда Пахомию приоткрывались небеса, он успел узреть там прекрасные города, населенные святыми, вечно плодоносящие деревья, идеальную погоду и никогда не кончающийся день. А в «Правилах учителя» среди подробных инструкций по обустройству монастырской жизни выписана маячащая впереди панорама такого места, где всегда весна, где еда всегда такая, какой тебе хочется, и где нет несварения – а точнее, вообще нет пищеварения! {26}