Блуждающий разум: Как средневековые монахи учат нас концентрации внимания, сосредоточенности и усидчивости

Итак, от монахов ожидали постоянного самонадзора и бдительности, что может показаться тягостной обязанностью. Однако многие находили странное утешение в неустанном бдении. Практика разборчивости позволяла монаху дистанцироваться от собственных мыслей, как только они их заметили, так что не приходилось строго судить себя всякий раз, когда случайные мысли оказывались дурными. В греческом мире монахи даже завели себе привычку говорить о помыслах как о самостоятельно действующих субъектах, а о себе – как об объектах, на которые эти помыслы прямо или косвенно воздействуют. Ремарки вроде «мысль говорит мне», «мысль расстраивает меня», «мысль поглощает меня» или «мысль предлагает мне» подкрепляли идею, что монаху не обязательно идентифицироваться со всякой ерундой, забредшей в сознание.

Иоанн Апамейский[155] похожим образом утешал монаха Исихия в V веке. Дурные мысли, которые «плавают на поверхности ума», нетрудно отмести. У Бога считается только то, чему ты позволил укорениться в сознании. Даже повторяющиеся мысли не имеют последствий, если с ними поступать должным образом. Рассказывали, что отец-пустынник Пимен, придумавший множество метафор для разборок с отвлекающими факторами, как-то раз дал максимально четкую инструкцию в разговоре с одним сильно удрученным монахом: «Каждый раз, когда тебе в голову приходит эта мысль, говори: «Это дело меня не касается, оставь себе свое богохульство, Сатана, ибо моя душа не желает его». А все, чего душа не желает, надолго не задерживается» {15}.

* * *

Предполагалось, что думание о думании продолжалось и во время молитвы. Точнее, предполагалось, что монахи прибегают к тактике метапознания, когда молитва не ладится.

Монахам часто предписывали молиться как можно больше. «Если монах молится лишь тогда, когда встает на молитву, – написал один из анонимных авторов, участвовавших в составлении Apophthegmata, – то он вообще не молится». Молитва по сути своей считалась идеальным состоянием внимательности. Монах мог по-разному классифицировать молитвы – хвала, благодарность, прошение, беседа с Богом, но это в любом случае был акт коммуникации и контакта, через который сознание тянулось к божественному. А потому монахи стремились молиться постоянно, исходя из той логики, что непрерывная молитва вытеснит все остальные мысли и накрепко прикует к себе внимание. Но в процессе наблюдений за собой во время молитвы они выясняли, что внимание все-таки уплывает, и это не просто раздражало, это изматывало. Как подметил Иоанн Лествичник, «именно отвлекая нас, дьявол пытается сделать наши молитвы бесполезными» {16}.

Собственно, опыт рассредоточенности во время молитвы и привел монахов к столь пылкому резонерству насчет рассеянного внимания. Философ и теолог Ориген может служить некоторой точкой отсчета. Последующие поколения сочли труды Оригена противоречивыми (он творил в III веке), однако он оставил мощный отпечаток и на монастицизме, и на христианстве вообще. При этом Оригена не тревожил вопрос рассеянного внимания. Он знал, что христианам трудно сохранять сосредоточенность во время молитвы: например, он не советовал молиться в спальне, чтобы не думать о сексе, и он неодобрительно отзывался о христианах, которые молятся, глядя на какой-нибудь красивый природный вид из-за того, что это «более привлекательно, чем смотреть в стену». Ориген исходил из того, что любой молящийся человек знаком с опытом случайных мыслей, уводящих внимание от Бога. При этом его гораздо больше занимала задача убедить собратьев-христиан, что молитве прежде всего обязательно выделять отдельное время, и тогда, уверял он, если отнестись к молитве как к некому практическому занятию, требующему искренних усилий, то сама собой придет сосредоточенность.

В этом отношении взгляды Оригена были относительно конвенциональными для своего времени, даже вне христианства. Допустим, неоплатоников в Александрии и других местах, как и Оригена, совершенно не беспокоили риски рассеянного внимания. Эти философы (называвшие себя не нео-, а просто платониками) полагали, что все живые существа имеют единое божественное происхождение, и стремились возвыситься и удержаться в точке этой вышней сингулярности, в том числе через практику молитв. Между собой они не могли прийти к согласию насчет того, что требуется для успешной молитвы: одни подчеркивали значимость ритуала, другие напирали на важность собственно канала связи в душе, – все были одинаково уверены, что у них достаточно экипировки для успешной встречи с божественным единством {17}.