Блуждающий разум: Как средневековые монахи учат нас концентрации внимания, сосредоточенности и усидчивости

Однако целый век спустя того, как Ориген дал свои рекомендации, монахи с огромным огорчением обнаруживали, что отвлекающие мысли по-прежнему преследовали их, а ведь они сделали концентрацию и молитву делом всей своей жизни. С их точки зрения лучше всего было молиться из любви ко всему благому, то есть сосредоточиваться на Боге просто потому, что они любят его {18}. Но приходилось признать, что на практике большинству монахов требуется дополнительная помощь. Тогда, руководствуясь соображениями об ограничениях человеческой природы, теоретики монашества разработали целый ряд метафор и упражнений для воображения, чтобы помочь разуму молиться, не отвлекаясь. Здесь монахи тоже прибегли к вроде бы противоестественной мере – думать о думании ради сохранения фокуса внимания.

Одно из простейших метапознавательных упражнений для нерушимости молитвы – вообразить, как ум созывает мысли в некий загон, то есть «отовсюду собирает вместе мысли наших умов», как написал в VII веке сирийский автор Сахдона; и это служило подготовительной стадией концентрации. Если мысли можно выпустить на вольный выпас, как это описал Шимон, их также можно и загнать обратно. Иоанн Лествичник поделился со своими читателями той же стратегией после визита в монастырь неподалеку от Александрии, где он приметил одного монаха, полностью поглощенного молитвой. Иоанн настоятельно просил его поделиться способом достижения столь глубокой погруженности, и монах рассказал следующее: «В моем обычае в самом начале [молитвы] собрать воедино помыслы, разум и душу. Я призываю их, выкрикивая: «Явитесь! Воздадим хвалу и склонимся перед Христом, нашим Царем и Богом!» {19}

Другой вид разминки – осознанное целеполагание. В IV веке Василий Кесарийский писал: ремесленники, принимаясь за работу, ставят перед собой определенную задачу, и монахи могли бы извлечь для себя пользу из подобной целеустремленности. Скажем, кузнец, изготавливая топор или косу, представляет себе заказчика и заказ; аналогично некая цель может придать конкретный ход мыслям монаха, пока он трудится молитвой или иным способом. Цитировали и похожее место из Антония: «если кто-то бьет молотом по куску железа, тот сперва решает, что он желает получить из него – косу, меч или топор. Так же и мы должны настраивать наш ум на то, какую добродетель мы хотим выковать, или же труд наш пропадет втуне».

На эту тему рождалось немало вариаций. Collationes Кассия – отчет обо всех его и Германа консультациях с их наставниками – начинается с совета преподобного Моисея: каждому монаху надлежит ясно видеть свои краткосрочные и долгосрочные цели. Отец-пустынник Диоскор[156] приобрел известность своими «новогодними обещаниями»: допустим, не разговаривать или избегать приготовленной пищи. Другой старец, говорят, учил одного разочарованного монаха, что тот должен представить «финишный шест» – еще одна метафора, позаимствованная из мира римского спорта {20}.

Другие техники предполагали еще более широкий взгляд на вещи. Кто-то визуализировал не только свои мысли, но также и себя в процессе думания этих мыслей, чтобы переосмыслить молитву и предотвратить блуждание ума. (Эта методика в общих чертах напоминает современное психологическое упражнение, известное как «дистанцирование»[157].) Один популярный в поздней Античности и раннем Средневековье метод предполагал сравнение абстрактного акта молитвы с конкретными повседневными действиями. Представьте, что вы разговариваете с кем-то. Как вы будете чувствовать себя, если собеседник не обращает внимания на ваши слова? А что, если вы беседуете с кем-то, наделенным властью, – готовы ли вы проявить неуважение, пропуская их слова мимо ушей? Или вообразите, что защищаетесь в суде. Станете отвлекаться? Эти гипотетические сценарии повторяли из раза в раз, предполагая, что рассеянность происходит от недостатка воображения. Неспособный сосредоточиться монах в действительности просто не осознавал, что Бог находится прямо перед ним {21}.

Дело могло быть и в недостатке чувства: бесчувственный человек не ощущал, что Всевышний достоин такого же внимания в молитве, какое запросто проявлялось в более приземленных ситуациях. Вследствие этой концепции слезы стали одним из наиболее ценных симптомов сосредоточенности на Боге. В основе подобной диагностики лежало убеждение, что монах, по-настоящему проникшийся творением Бога, его жертвой и способностью к прощению, просто не может удержаться от слез вины и благодарности. Технический термин для описанного состояния – «сокрушение» (katanyxis, compunctio). «Сокрушенный» монах, разумеется, не отвлекался. Он был заперт во вселенских моральных координатах и своем месте внутри этого космоса. Или, если использовать более средневековую метафору, он был как раз отперт: Шимон де-Тайбуте говорил, что «ключ-отмычка, открывающий двери всем добродетелям, – это сокрушенное, разбитое покаянием сердце». А без такого разбитого сердца монах «не освободится от блуждания мыслей». Слезы – вот что фокусировало ум.