Бодался телёнок с дубом. Очерки литературной жизни

Кью познакомила меня с И. Н. Медведевой-Томашевской (см. очерк 14), вдовой Б. В. Томашевского, то была её подруга по Институту Истории Искусств. А я знакомил её то с Е. Г. и Е. Ф. Эткиндами (много доброго Екатерина Фёдоровна сделала для Кью – посещала в болезнях, помогала врачами, приючала у себя на даче), то с моей бывшей рязанской ученицей Лизой Шиповальниковой (они очень дружили несколько лет, Лиза при поездках в Москву и Рязань была нам и связной), то с Л. А. Самутиным; с ним установилась у неё прочная дружба, да на беду обоим: в конце концов это знакомство оказалось губительным и для неё и для него. А – всем она была сердечно верна, и мне – больше всех. Пылкая опрометчивость Кью увлекла её (мы никто не знали) с какого-то года писать дневник о встречах, делах, полученных «левых» (и подлежащих сожжению!) письмах, – дневник конспиратора! надо же… И тот же полёт фантастической романтики – быть хранительницей для истории, не то может погибнуть и забыться, – вдохнул в неё потом роковое решение не сжечь свой промежуточный экземпляр «Архипелага», как она обязана была.

В феврале 1967, проездом из Эстонии, я отдал Кью свой густо отпечатанный экземпляр «Архипелага», один из двух, для более просторной перепечатки: открыть возможность ещё править и доделывать текст. И в своей комнатке, затиснутая шкафами и стенами, во враждебной коммунальной квартире, доступная лёгкому схвату при подозрении, – правда, уже в то время на пенсии и потому больше дома, – за обеденным столом, другого не было, Кью благополучно перетюкала все полторы тысячи страниц – да в трёх экземплярах. По такому экземпляру я позже и правил ещё последний раз.

К этой книге от первого же знакомства с ней в те дни (и до смерти) Кью относилась завороженно, с поклонением и ужасом, – как чувствовала свою с ней роковую связь, отличала её ото всех других моих книг. Но именно те превосходные степени, в которых она выражалась об этой книге, не удержали её поделиться новостью о ней и даже её страницами со своими близкими подругами – о, всего только с одной-двумя! По поразительной тесноте всего ли мира или только русского интеллигентского, эта утечка к двум ленинградским женщинам мгновенно стала известна (через Нину Пахтусову) одной из московских, да не сторонней, а очень близкой нашей подруге, замечательной «Царевне» (Наталье Владимировне Кинд). Та – нам, и Кью «застукана» прежде, чем слух и рукопись распространились бы дальше.

Но и этот урок не остерёг меня серьёзно, я ограничился делано-суровыми упрёками: ведь всё кончилось так благополучно, так мило, так комично. В нашем кругу даже не обсуждался вопрос, не устранить ли Кью от работы и всех наших тайн.

При, казалось бы, «широком» (потом всё уже) сочувствии ко мне общества – нас, работающих в самой сердцевине, было всегда менее десятка, в центре координации – Люша Чуковская. А работы было изнурительно много, и всё с прятками: не всегда повези, не везде оставь, не по всякому телефону звони, не под всяким потолком говори, и напечатанное не хранить, и копирку сжигать, а переписка только с оказиями, по почте нельзя. Душевная преданность делу казалась свойством наиважнейшим, что уж придираться к побочным недостаткам.

Весной 1968, когда сильно меня подгонял подступивший на Западе выход моих романов, а последняя правка «Архипелага» кончалась, мы для ускорения решили собраться в Рождестве с тремя машинистками (Люша, Кью и жена Наташа) на двух машинках – и кончить штурмом. Так и сделали: за 35 дней, до первых чисел июня (общего съезда дачников), днём не открывая окна для проветривания сырой комнаты – не разносился бы стук машинок, мы сделали окончательную отпечатку «Архипелага». (И в самый день окончания Н. И. Столярова прилетела нам сказать, что на Западе вышел по-русски «Круг», а мне шепнуть, что плёнку «Архипелага» через неделю, на Троицу, берутся отправить. На высокой незримой колокольне отбивали наши часы.)