Бодался телёнок с дубом. Очерки литературной жизни

ГБ могло нанести удары по разным лицам. Для начала избрана была Кью, как стоящая в стороне, без имени, без защиты, да и по свойствам характера, казалось, обещавшая ошеломиться от внезапного удара и обработки. Но если бы Кью не хранила «уничтоженного» экземпляра и не вела бы дневников – они бы на этом аресте осеклись.

Едва не до 60 лет Е. Д. сохраняла подвижность, безунывность, легкоподъёмность и, как многие люди, почти не знавшие в жизни болезней, предполагала и дальше так жить. Но в 1965 поехала на Кавказское побережье, бодро «скакала» там и вдруг сломала ногу. И жизнь её – пригасла в этом хрусте. С переломом – в Ленинград. Мучительное, небрежное, безчеловечное советское «безплатное» лечение. Полгода в лёжку, потом два года хромоты с постоянной болью, анкилоз деформированного (неправильным лечением) сустава. Потом нога как-то скрепилась, но появились отёки, сердечная аритмия, задыхания. «От всех лечений худею и внутри ощущаю себя чердаком, где все внутренности развешаны бельём на верёвках. Как посмотрюсь в зеркало – хочется надеть паранджу». И всё же в последнее своё лето 1973, со всеми болезнями и невылеченною ногой, она (вместе со своей подругой Ниной Пахтусовой) опять поехала в Крым и, «опухшая, задыхаясь», карабкалась по горным склонам. Она Крым очень любила. И вот как чувствовала, что прощается. В последние недели там вился около них какой-то «Генрих Моисеевич Рудяков, московский поэт из непечатаемых», всё читал ей Гумилёва и себя – и Кью звала поэта приезжать к ней читать «Круг», «Корпус», Авторханова. Нине Пахтусовой поэт казался подозрительным, но Кью горячо доказывала, что нельзя всю жизнь всем не доверять. Теми же средствами собиралась в это лето просвещать и… отставного прокурора, неожиданного «дядю» неожиданной новой квартирной соседки. Такое странное вселение: из этой ужасной гробовой, неустроенной квартиры XIX века «неандертальцам»-рабочим дали лучшую, а сюда охотно вселилась племянница прокурора! (Было ещё предупреждение, по которому мы не приняли мер: весной, ещё до Крыма, приходили к Е. Д. какие-то две девушки, «заказчицы» на частную машинописную работу, – но, по сути, только образец шрифта взяли и исчезли.)

Их обеих с Пахтусовой взяли в Ленинграде на перроне Московского вокзала 4 августа, разъединили, с Пахтусовой поехали домой делать обыск, а у Кью, наверно, уже он сделан был. С этого момента мы ничего не знаем от неё самой, только последнее свидетельство: в пяти днях непрерывных допросов (с 4 по 9 августа, а у Елизаветы Денисовны может быть и дальше и дольше, мы не знаем) Пахтусову столкнули с ней раз в Большом Доме, в уборной, – и та, исхудалая, с воспалёнными губами, блестящими глазами, шепнула: «Не упорствуй, я всё рассказала!»

Нина Пахтусова была очень твёрдый, верный человек, в геологических экспедициях много бродившая близ островов Архипелага. Она и карту его пыталась нам составить, и эта карта начатая тоже попала теперь в ГБ. Пахтусова была так же пристрастно допрошена пять суток, но не сдалась ни в чём. Однако и дневники Е. Д. и хранимые ею письма были взяты именно с обыска в квартире Пахтусовой.

Можно представить, как жутко было Кью на следствии: и потому что – старая, больная, с малыми силами сопротивления; и потому что – понову, на себе самой впервые, а прогнозы, по «Архипелагу», все известны; и – от сознания сделанных ошибок, сама виновата, а люди пострадают, – как это жжёт; и больше всего – что твой собственный дневник лежит на столе следователя, и уже нельзя замкнуться, отказаться, а надо изворачиваться, истолковывать, придумывать, смягчать, – как это жжёт! Вероятно, нельзя было ей уклониться от каких-то показаний на Эткинда, неизбежно – на Люшу Чуковскую; а на Ирину Николаевну Томашевскую, работу об авторстве «Тихого Дона»? Но самое для неё тяжёлое и неизбежное было: выдать «Архипелаг» и указать, что он – у Самутина.

Леонид Александрович Самутин – бывший власовец, антикоммунистический журналист, чудом не расстрелянный в конце войны, отбывший десятку на Воркуте, там же понуженный жить ещё 15 лет, уже в пенсионном возрасте обходным путём утекший в Ленинград, – он был уязвим ещё ж от своего власовского прошлого. Он передавал мне потом объяснение, что не мог гебистам места не показать, – мол, в других местах участка ещё другое хранилось, – можно и не объяснять: ему невозможно было отбиваться.

Но вот интересно: гебисты уже и три недели знали о зарытом «Архипелаге» – а не шли за ним. Не потому же, что боялись – взорвётся? на это ума никогда у них нет. А – почему тогда?[60]