Бодался телёнок с дубом. Очерки литературной жизни

Обещал: разве вот полякам дать мою «Республику труда» – у них в те месяцы как будто бурно развивалась свобода, а главное, что – социалистическая. Но – и полякам не передал, так мои вещи и замерли. Да не придавал он и значения моим провинциальным опусам, ведь он встречался с передовыми советскими и передовыми западными писателями. С тех пор махнул и я на эту затею. Но после того как осенью 1960 я приобык к первому кругу читателей – не зэков (Теуши, Каменомостские), я в мае 1961 привёз облегчённый «Щ-854» и Копелевым в Москву. Хотя Лев счёл это «производственной повестью», но всё же тут новинка-перчинка явно чувствовалась, и они с Раей Орловой стали уговаривать меня разрешить им понемногу «давать читать», это было в их амплуа. Я сперва твёрдо отказывался, но потом поддался, они выдавили из меня некий дозволенный список читателей: Рожанские, Осповаты, Кома Иванов. И тем же летом и осенью стали давать, и списка не соблюдая. А в ноябре 1961, после XXII съезда, сговорились мы, что Копелевы передадут рассказ в «Новый мир». Отнесла Рая Орлова. (По её версии – прямо и со значением передала А. Берзер, а по версии А. Берзер: ничего не объяснила существенного, положила на стол как некую незначащую текучку, – стыдясь?) Но уж раз отдали в «Новый мир», то теперь идея Копелевых была: «под это» можно широко распространять (то есть валя вину за распространение на журнал), а в публикацию они вовсе не верили. Я всё же немного надеялся. Однако совершилось удачно печатание – я опять приступил ко Льву: не отправим ли (кое-что другое)? Иностранцев мелькало в их квартире много, но – нет, не взялся. Уже всякую надежду я потерял – вдруг в 1964 велел Лев готовиться передать Рожанскому. Рожанский не обманул, взял, – так тут лопнула его поездка. А уж я – с Евой познакомился, и дальше обходился без Копелевых. Только в момент провала архива, осенью 1965, остро меня засосало: отправить на Запад «Танки» и «Прусские ночи», спасти. А Ева в этот момент – во Франции была. Я – опять ко Льву. Он – взялся, и на этот раз действительно отправил – с Бёллем. Уж как я радовался, как благодарен был!

Да не тут-то было! Одного не знал: за пару недель передержки у него Лев дал читать «Прусские ночи» свояченице Люсе, та – подруге, там – перепечатали, и эта утечка через несколько лет смертельно мне угрозит: дойдёт до ГБ и будет использована ими против меня через «Штерн». Не собрался я тогда с духом упрекнуть Льва серьёзно, да не сформировалось в нём сознание никакой вины. Такой у него характер: для долгого серьёзного боя у него стянутости нет. Комично, но ничто моё с ним не прошло без провала. Уж пустяковину, письмо в «Унита», взялся передать с Витторио Страда – и та на таможне завалилась. И когда после моей высылки Аля осталась на взрывном архиве, в заботе, как отправлять на Запад, – обращалась и ко Льву, он не помог. (Да и слава Богу, опять бы что не то.)

В августе 1973, когда «диссидентство» стало раскалываться на направления, качнулся Лев к своим прежним марксистским симпатиям («в которой посудине дёготь бывал – ту огнём не выжжешь»), к поддержке Роя Медведева. А у нас с ним произошёл полуразрыв, после моей статьи «Мир и насилие», когда он обвинил меня в «москвоцентризме» (вижу угнетение в СССР, не вижу в Чили и т. д.). Последняя встреча наша была: в декабре 1973 в Переделкине на даче Чуковских, где я сидел загнанный, замученный, а он привёз знакомиться, не спрося меня, не предупредив, – американского издателя Проффера с женой. Нашёл меня в глубине лесного участка: пойдём! Я возмутился: зачем мне эти американцы, не хочу никого видеть. Оба тёмные и молчаливые, на том мы со Львом и расстались. После же моей высылки узнал он «Письмо вождям», затем «Из-под глыб», – и стал яростным вечным врагом этой программы, да и меня самого. Написал он клокочущий ответ на «Письмо», почти длинней самого «Письма» (дурной знак для критики), у него всегда так многословно, – я уж и дочитать не мог, да не предполагал там ценных мыслей. Потом писали мне из Москвы, что он всюду резко меня «поносит», не может остановиться, даже и при Люше и Л. К. Чуковских, моих друзьях, – а что же с чужими?

И всё же я продолжал любить Льва, не забывая его большую, лохматую фигуру и прямодушные движения его сердца: он был ко всем щедр и, когда не во гневе, добр[79].

А ещё была немалая помощь от Володи Гершуни, зэка с юности, моего знакомца по Экибастузу. С большим энтузиазмом таскал он мне редкие старые книги для «Архипелага», и по истории революции. Это он и принёс мне «Беломорско-Балтийский канал», единственную советскую книгу с фотографиями чекистов. Он же свёл меня с М. П. Якубовичем. Гершуни принадлежат и два термина, употреблённых мной в «Архипелаге»: «истребительно-трудовые лагеря», и «комически погибшие» – о коммунистических ортодоксах.