Бодался телёнок с дубом. Очерки литературной жизни

Тут как раз вскоре отказало кобозевское хранение (сестра его невестки, у которой всё это хранилось годами, должна была квартиру менять, старый дом разбивали), – и вот надо было всё дочиста забирать. А хранение это было главное: и самое давнее (уже лет восемь), и потому самое представительное, полное, экземпляры первые главные; и самое доверенное. И по всем пунктам именно Але и подходило это хранение. По всем пунктам, ибо я уже понял, что именно её хочу сделать своей литературной наследницей. Наконец с освобождённой душой я мог передать всё Але. Порукой было и глубинное неразличие убеждений и двадцатилетнее различие возрастов.

Аля безколебно взялась устроить мне подручное хранение всех вещей – на своё полное знание, то есть голову мне совсем освободив: у кого лежит, как взять, как снова положить, моё дело оставалось – только приносить к ней избыточное, только заказывать ей нужное. Устроил я встречу её с сыном Кобозева, студентом, съездили они с пустыми рюкзаками в то хранение, какого на месте я никогда не видел. – Перевезя, Аля прежде всего прочла и вникла во всё, что у меня было написано, до каждой бумажки, и всё это теперь держала в памяти и в подробном знании. Затем – всё это классифицировала, систематизировала (одновременно прося, уже и на случай внезапной смерти моей, если руки больше не дойдут, – собственноручных моих надписей и разъяснений на первых листах). Так сошлись там: окончательные рукописи, и текущие, и над какими работа оборвалась.

Однако взятое хранение не могло долго задерживаться у неё на квартире: именно потому, что я, уже по сердечному тяготению, часто к ней приезжал, должен был эту свободу иметь, – потому-то храниться должно было ещё у кого-то дальше, где я никогда не бывал и чьих имён нарочно знать не хотел, не спрашивал у неё. (Каждому лучше знать лишь только необходимое, чтобы ни в бреду, ни под гипнозом, ни отравленный, ни в минуту упадка не мог бы ничего лишнего сказать.)

Аля быстро взялась – а ещё ведь не знала, у кого будет хранить. Ещё надо было самой смекнуть – и спросить согласия тех людей. Сообразила Аля верно: система хранения должна так вписаться в жизнь, чтобы почти не изменить ни знакомств, ни встреч, ни передвижений. Значит: брать у неё должны были люди, которые и прежде к ней ходили, и впредь будут ходить, и естественно объяснить их приходы. Такой человек был наглядный, ближний – её бывший муж, отец мальчика, давно оставшегося с матерью и навещаемого отцом. (Так и позже эпизодами возникало у неё: то одну зиму перехранить экземпляр «Архипелага» у своей родственницы Леоноры Островской, – она художница была, и «по-домашнему» приготовила эскиз обложки к «Августу», с чем и вышел он потом в Париже. Другой раз в тяжёлые дни в осаде придумала отсылать из дома опасные листки со старушкой Надеждой Васильевной Бухариной, которая часто забегала помочь, посидеть с детьми, и всегда с какой-нибудь хозяйственной сумкой.)

И Андрей Николаевич Тюрин, в то время ещё моложе тридцати (уже доктор физико-математических наук, талантливый, весьма успешливый математик), без колебания же согласился. Он убеждённо шёл к духовному и религиозному освобождению (через души перестраивает Бог наши несчастливые и безрассудные общества); и личная мужественная прямота; и, счастливым образом, никогда не испорченные, и даже высоко сохранённые личные отношения с Алей. Согласился – и потом 5–6 лет «заведывал» хранением, – всегда отзывно, без ропота, быстро и с чёткостью, свойственной математикам. Его хранение было и самым крупным среди всех моих остальных, и единственным, безперебойно действующим (хранения у Данилиных кротов были почти замершие, принимали и отдавали с раскачкой, с запретными перерывами).

Но и Андрей, раз он часто приходил к Але, не должен был хранить у себя, а – где-то ещё дальше. (Если число прямых касаний – n, то число вторичных, непрямых – n², и их никогда не обшарить.) И Андрей тоже нашёл самое простое решение – хранить у своей родной сестры Галины Тюриной. Яркий алгебраист была и сестра, кандидат наук, преподавала в Университете. Она совсем была далека от бунтарских кругов и интересов, увлекалась математикой, байдарочными походами и горными лыжами. И – прямодушна, сдержанна и надёжна, как и брат. И она – тоже согласилась! знак времени! (Вероятно, прямого подполья, революционного, – не приняла бы. Но таким особым клином заклинился я в советское общество, что помогать мне держаться казалось – тогда! – задачею всех образованных. Шалопутный Хрущёв никогда и до смерти не понял, что он вклинил, – досталось выкорчёвывать наследникам его.) Стала всё держать где-то на антресолях, где байдарка и горные лыжи.