Бодался телёнок с дубом. Очерки литературной жизни

Круг близких показывал сам. Круг близких был – круг математиков: вместе они ходили в альпийские походы (и обмораживались и пальцы на ногах теряли вместе), вместе гуляли воскресеньями по Подмосковью, продувая свежестью перенапряжённые математикой головы, обсуждая вне микрофонов социальные вопросы. (Аля, когда-то из этой же компании, давно уже с ними не ходила, отяжелев моими задачами, а Андрей на таких прогулках дожигал для неё всякие сбросы и отходы тайных перепечаток: невозможность сжигать бумагу в городской квартире – одно из опасных затруднений современной конспирации.) Теперь брался быть хранителем Сергей Петрович Дёмушкин – столь-столь осмотрительный, несмотря на свои 35 лет; поставил условием: даже самых близких и лучших не посвящать и не вмешивать.

Нового хранителя за его осторожность и глубокую скрытность мы с Алей между собою звали «Барсуком». Сергей Петрович тоже был математик, из Стекловского института. Он был очень серьёзный, спокойный, сдержанный человек, – тихий, и с тихим голосом, а убежденьями – твёрдыми. Родился Дёмушкин в деревне, всех образований достиг своими личными усилиями. Он жил не выдаваясь, незаметно, но был из первых в Москве, кто тихо, безшумно стал жертвовать средства на помощь зэкам и их семьям – и уже никогда не прекращал. В зрелые годы вдруг стал играть на рояле. После болезни похрамывал, но всё равно ходил с друзьями в горы и на лыжах. В его хранении тоже был переполох: он держал не у себя, а у брата, без ведома его жены, – вдруг брат стал с женою жить плохо – и решил С. П. из предосторожности всё уносить. Куда? Нашёл ещё новое хранение (не знаю его и теперь) – и там дохранил до моей высылки, а потом поставлял часть за частью – всё на вывоз. (Позже его изгнали из института, но – не за меня.)

Андрей же Тюрин слишком не скрывал свои политические антипатии, а тут ещё такая явная близость к нашей семье. После моей высылки он не только, пользуясь правами родства, ежедневно приходил охранять квартиру, чтобы не врывались безчинно, но и, в самые опасные недели острой слежки, носил тайные материалы в больших объёмах, да ещё стеснённый строгим расписанием: именно в дни, когда ждались к Але иностранные корреспонденты, которые возьмут дальше, – чтобы на нашей квартире тоже не залёживалось[81].

И ещё следующий год они досылали на Запад, исправляли недоделанное, недовзятое. И жгли остатки.

Теперь, когда я это пишу, летом 1975, хранение их – исчерпалось благополучно.

И ещё от одной обязанности освободила меня Аля – от фотографирования моих готовых текстов, чтобы перевести их в плёнки для отправки за границу. Много лет это ремесло несравненно выручало меня, делало мою конспиративность совершенно самообезпеченной – но, впрочем, и тогда объём работы уже тяготил меня, отнимал слишком много времени – и я передавал навыки своей первой жене (и, надо сказать, весь «Архипелаг» в 1968 она сняла отлично). А теперь объёмы всё увеличивались, главное же: весной 1971 мы решили всё заново от начала до конца переснять и отправить в Цюрих моему адвокату, чтобы всё написанное и главные архивы иметь в сосредоточенном виде и собственном распоряжении – комплект «Сейф». (Пришлось дублировать и «Архипелаг»: первый отправленный стал нам недоступен, мы не могли использовать его для европейских переводов.) Это была огромная работа.

И Аля предложила, что её сделает их общий друг Валерий, физик из МГУ.

Валерия Николаевича Курдюмова я уже видел раз в компании с Андреем – и был поражён непроходящей тонкой меланхоличностью его взгляда, губ и щемящим пессимизмом предожиданий. Он был недалеко за тридцать, а сокрушён и печален печалью всеведающей безвыходной старости.

Его отец был зэком на Беломоре, потом на Москва-Волжском канале. Родители ничего не скрывали от детей, Валерик, ровесник пресловутого 1937-го, вырос всепонимающим и безнадёжным скептиком. Он был хороший радиомастер, даже во времена сильного глушения достаточно слушал западное радио, следил за политикой в полноте и разветвлениях, суждения его были зрелы, точны. Он был уверен, что наши никогда ни в чём не смягчатся, не уступят, не переменятся (прогноз весьма трезвый) – и в конце концов проглотят лопоухий Запад. Хуже того: считал Валерий, что и всякое шевеление, внутреннее или внешнее, не то что там борьба, против коммунизма – совершенно безнадёжно. Так и всю мою борьбу он оценивал как явление уникальное, чудо, но которое ничего не сдвинет, а самого меня если не посадят, то убьют; и даже печатание моих книг на Западе он считал – только приближением моего конца.