Бодался телёнок с дубом. Очерки литературной жизни

Но в чём, напротив, он был деятельно и даже ревностно убеждён: в необходимости спасать всё написанное, все документы, каждое слово. Сам для себя, своими руками, он создал редкое в Москве полное собрание фото-самиздата, в самодельных переплётах, целую библиотеку, и широко давал всем читать – и самое опасное, вроде Авторханова. Охотно взялся делать фотокопии и для меня. Аля боялась отпускать на его квартиру тома моих вещей – он притащил всё оборудование к ней и переснимал и проявлял и сушил у неё, суток трое подряд. Так изготовлен был новый комплект фотоплёнки «Архипелага», с которого и сделаны позже все мировые переводы, кроме англо-американского, и половина всего комплекта «Сейф». Позже Аля стала давать Валерию фотографировать для сохранности (если пропадёт единственная рукопись) также промежуточные мои редакции и романные заготовки, всё в том виде, на чём работа останавливалась или вынужденно прерывалась. (Это постадийное дублирование ещё было огромным обременением нашей конспирации.)

В августе 1973, идя в решительный бой, я спешил для верности передать на Запад фотоплёнку «Октября Шестнадцатого» в том виде, как было к тому времени написано. Передать Валерию рукопись я ездил сам, назначили встречу в молочном магазине в доме, где он жил, на одной из Песчаных улиц. Из магазина я пошёл за ним в отдалении, прошли в междомовый скверик, только там поздоровались. Всё было ярким днём, скамейки не нашли, ходили. Я уже в голове имел подённый план своей поступенчатой атаки и, зная, с какой страстью Валерий ненавидит их, решил порадовать и подбодрить его, рассказал ему немного вперёд – что будет и как. Он – улыбался. Но, ещё с первой улыбки в молочном магазине, какой-то безрадостной, потерянной, сожалительной: он радовался моим близким ударам и ярости их – и не мог радоваться, а только печалился, что они – опять устоят, а мы – опять погибнем.

Осенью 1973 наблюдение за нами было такое пристальное, так сильно усложнилась связь со всеми, кого мы берегли, а превращение рукописей в плёнку требовало иногда мгновенного исполнения. И я – снова вернулся на самообезпечение: снова купил растерянное за годы оборудование, начали сами снимать в московской квартире на Козицком, с вечно закрытыми шторами. (Саша Горлов своими изумительными руками специально поработал, чтобы советский неудобный репродукционный штатив пригнать к нашим целям.) Вдруг как-то, в эти грозные недели, Валерий зашёл к Але сам без предупреждения и без вызова – пренебрег той несомненной кагебешной съёмкой, которая устроена была из дома против нашего парадного. Какая-то работа была на очереди, он взял её, через два дня вернул косвенным путём, а ещё спустя несколько дней я обнаружил, что не хватает важного куска – и значит, он где-то обронен? потерян? захвачен? Это выяснилось близ полуночи, а на другой день, кажется, надо было и отправлять. Мы с Алей вышли «прогуляться» и из уличного автомата уже в первом часу ночи позвонили ему. (Трудность была, кажется, ещё в том, что жена Валерия не допускала никаких незнакомых женских голосов, надо было себя назвать.) Он смутился. После паузы, после поисков добродушно рассмеялся в трубку: «Да, завалился кусок в ящике стола». Слава Богу! Сам опять принёс на другой день. А дни-то были – последние, самые грозные.

И все эти появления Валерия у нас не прошли безследно, – это как частый неосторожный проход у работающего рентгена – понёс лучевую болезнь, не сразу почувствуешь. После нашей высылки, как мы узнали по левой почте от друзей, его стали дёргать. Сперва его вызвал «директор по режиму» (такой был в их режимном Радиотехническом институте), грозил уволить. Потом, в сентябре 1974, потянули на Лубянку, допытывались, в чём состояла связь; отлично знали о нашей встрече в молочном магазине, даже фильм предлагали показать. Валерий признал факт помощи, но что именно снимал – отказался назвать. Его пугали: «Вы замечаете, у нас здесь очень тихо, но это не значит, что здесь не стреляют». Но на том как будто и обошлось пока.

Вижу его печально безнадёжную улыбку. Как предчувствовал он всегда безнадёжность всякого им сопротивления! Предчувствие, подобное такому же у Кью.

И только Бога благодарить, что вот за полтора года после моей высылки так ещё мало они растрясли и расправились с нашими, так много мы успели уничтожить улик, так многие утвердились теперь безопаснее. Не знаю: на чём продержался весь круг помощников наших ближних самые опасные месяцы? На одних молитвах. А дальше: прошлое – всё более становится прошлым, теряет связь с практическими ходами борьбы. Новые раздражители, мои европейские и американские выступления, переносят бой на другие поля, а прежние уже не прокапываются так рьяно.