Бодался телёнок с дубом. Очерки литературной жизни

Да что!.. – Ася же придумала и осуществила совсем невероятное: в сентябре 1970 встречу в Варшаве – Жени Барабанова (советская «делегация декоративного искусства») и Никиты Струве (парижский турист). Варшавской встречей этой был преобразован «Вестник» на большой объём и широкую программу, включающую авторов из Союза. (По сути, включение такое уже и шло, и встреча не особенно была нужна, больше риску, – но замысел! Для того потребовались ещё хитрые условные звонки в Париж, в Варшаву, которые Ася осуществила с лёгкостью.)

Она сейчас вспоминает всё нисколько не с гордостью, очень просто, как об удавшемся пироге, но уже на прошлой неделе доеденном.

Не первый раз видим, как Россия втягивает в себя отторженных своих детей. Окончив работу в московском французском посольстве, Ася Дурова нигде на Западе уже не могла жить спокойно – и снова приезжала в Москву, теперь уже просто жить в посольстве, подолгу, при младшей там её сестре и племянницах.

12. Опорный треугольник

Но при всей дерзкой громкости моих открытых ударов – настоящей-то опорной силы у меня против власти не было никакой. В любую ночь, а хоть и день, гебисты могли прийти и ко мне и к нескольким близким моим одновременно, и сразу – не всё, так многое из того, что я годами писал, накапливал, строил, – отмели бы в своё логово. С 20-х годов и по 70-е – уж у многих, у многих моих предшественников и старших братьев, имянных и безымянных, – вот так отметали нацело, в глухоту, в Пасть, навсегда. Я уже писал, что целая национальная литература погибла на Архипелаге, – так не только в грудях и головах, а и прежде того на арестных обысках. А я, уже нося в себе весь лагерный опыт, – не смел допустить такой уязвимости. И потаёнки мои московские через Невидимок – тоже ещё не были прочность. Надо – чтоб и рукописи мои все хранились на Западе, и была бы там опора, способная безотказно и точно дать ход моим книгам, если мы тут с Алей погибнем.

А для всего этого, очевидно, нужно было: во-первых, иметь на Западе постоянного русского издателя (и постоянную связь с ним!). Затем – официального представителя (адвоката?), который мог бы юридически отражать всякие гебистские подвохи, вроде того что Советы сами торгуют на Западе уворованными рукописями запрещённых в Союзе авторов, как уже не раз продемонстрировал тот же Виктор Луи (и – постоянную связь с этим адвокатом). Но ещё важней: и какое-то очень доверенное посвящённое лицо, хорошо понимающее меня и советские условия, однако живущее вне досягаемости лап ЧКГБ – и так могущее умело управлять всем вывезенным на Запад. То есть – три точки. И чтоб они все были между собою связаны. Конструкция жёсткого треугольника.

Издатель выяснился однозначно: Никита Алексеевич Струве. (Издательство «Имка» в Париже и её аппарат как-то туманились, были неясны за его спиной.) Впрочем, и сам Струве оставался для меня ещё полным незнакомцем. Двусторонняя связь с ним наладилась через Барабанова-Дурову, и через Барабанова я получил первые представления об этом внуке знаменитого деда, исторического Петра Бернгардовича, и племяннике известного литературоведа Глеба Петровича, по книге которого я как-то складывал первое впечатление о составе и объёме эмигрантской литературы. Связь Барабанова с Н. Струве была уже дальняя, года с 1966. В нелегальных «левых» письмах, какие Н. Струве писал ему, были такие признания: «мы (то есть эмигранты, а особенно потомки эмигрантов) – безплотные русские», «Россия (для нас) почти не факт, а идея… и потому ещё больше, чем во времена Тютчева, приходится в Россию верить против фактов и очевидностей. Верим, что на России лежит печать богоизбранности – единственная большая и живая православная страна, в Православии же полнота истины и жизни… Связь России и Православия для нас – одна из высших богочеловеческих ценностей». (Представить себе в целом мироощущение русского эмигранта ещё с юности был для меня острый интерес. Но не додумывался я тогда до таких житейских подробностей: «Делаем нечеловеческие усилия, чтобы наших детей, вопреки логике и пользе, сохранить русскими, обрекая их на нравственные страдания, так как это чудовищное воспитание отрывает их от среды, в которой они живут». Это – мне предстояло понять ещё через дюжину лет, уже самому за границей, с моими сыновьями.) Позже Никита напишет в Москву и мне: «Быть эмигрантом – труднейшее из искусств».