Бодался телёнок с дубом. Очерки литературной жизни

Лиза (от Элизабетт названная нами «Беттой»), Фриц Хееб («Юра» – от юриста) и Никита Струве (Никита – Николай – «Коля») составили тот самый желаемый заграничный треугольник. В эти три точки и направлялись теперь все мои нелегальные письма и от них троих получались. (Бетта в Вене получала от Хееба из Цюриха ксерокопию моего письма к нему или прямо от нас «левое» письмо для Хееба – и переводила ему, когда письменно, а что можно – по телефону.)

С Хеебом, для отвода глаз, я вёл ещё и поверхностную легальную переписку, наполовину пустую (обычно с уведомлением, и письма доходили, ГБ не пресекало – чтоб услеживать?), он мне – по-немецки, я ему по-русски. Эту открытую переписку я использовал иногда и чтоб отвести гебистам глаза от моих истинных намерений или предупредить, за что буду очень резко биться, иногда и поиздёвываясь над ними: когда они не доставили мне от Хееба пачку газетных западных рецензий на «Август» – писал Хеебу: не стал сердиться, это сделано в заботе обо мне: от разносных рецензий у меня бы опустились руки, от хвалебных вскружилась бы голова, в обоих случаях замедлилась бы моя работа, я не успел бы напечатать новой книги до вступления СССР в конвенцию, и тогда б она надолго задержалась. А когда советские власти учиняли вопиющие нарушения в моём разводном процессе – я тоже сообщал их Хеебу как советский парадокс, и уж эти письма власти пресекали, боясь разгласки.

Но вот Бетту стали подозревать, не впускать в СССР. Последний раз я видел её осенью 1970, Аля – ещё через год (и используя посредство Димы Борисова), – на том Лизины приезды кончились и наши открытые обсуждения прервались. Все советы, опросы, планы, предположения и решения унырнули в подпольную переписку. В крайних срочных случаях Бетта умудрялась открытыми письмами или звонками к Лазаревым что-то передать или осведомиться иносказательно.

Вся та переписка – с нашей стороны, разумеется, тут же сжигалась. Но вся она сохранилась у Лизы и Никиты, теперь те письма передо мной. Оживляется в памяти обстановка, уже и забываемая.

С осени 1970, как только я кончил «Август», я решаюсь пересылать его к Струве в «Имку» и печатать там под своим именем открыто – но скрытно до последней минуты появления. Ранней весной 1971 он отвечает мне, что набор уже идёт, негласный, а корректуру держат они сами с женой. (Это и у них первый такой опыт прямой работы с автором из России. Перед тем, добыв текст булгаковского «Собачьего сердца», восхищаясь им и желая непременно печатать, – издательство прослышало, что вдова Булгакова грозит подать в суд, – и долго не решались.) Мы ещё подсылаем им – то карту, то эскиз обложки, то послесловие – моё обращение к эмигрантам о присылке материалов. По недоговорённости, грубая ошибка вышла у нас с курсивами: мы выделяли их в машинописи большими буквами (по типографской неопытности) – «Имка» так и напечатала большими, получилась претензия экспрессивности, и эта досадная ошибка ещё перейдёт в иностранные издания. В Москве мы начали считывать пришедшую книгу – нашли в ней ещё изрядно опечаток, – но и во втором издании они не успевают быть исправлены. И я Никите пишу об этом в сильно заминчивом тоне: «нет ощущения идеального издания».

Канал Дуровой работал в то время отлично, и весной 1971 я уже посылаю через Никиту важные пакеты для Хееба (второй вывоз «Архипелага»): «Это – более, чем личная судьба, отнеситесь с величайшей осторожностью и осмотрительностью». Учу его советской конспирации: поезжайте к Хеебу лично и не один, а в сопровождении, так чтобы вещи не оставались ни на минуту без глаза, и до опубликования «Августа», а то за вами может возникнуть надзор. И: если у вас в издательстве появятся новые сотрудники после издания «Августа» – не доверяйте им, как бы естественно они ни появились. Такие предупреждения воспринимаются на Западе, конечно, смехотворно – ибо кто ж испытал там воистину когти КГБ?

О Хеебе Никита отзывается мне после встречи: «Он на меня произвёл хорошее впечатление, хотя несколько ошеломлён сложностью ситуации». Ещё не зная крайне деликатную манеру Никиты выражаться, я не придаю значения второй половине фразы и воспринимаю в целом как одобрение Хеебу. (А на самом деле Никита хотел выразить мне, что Хееб, кажется, мало годен.)