Бог, которого не было. Белая книга

— Он не возьмет, — за полтора литра виски я успел неплохо узнать нашего нового друга.

Моррисон кивнул и выкинул ключи в тьму Иерусалима.

— Закрой за мной дверь, я ухожу, — пропел Джим, обнял двухметрового парня и пошел в темноту.

Пока я объяснял Илье, что ему с нами нельзя, темнота пела: тело не допело чуть-чуть, ну а телу недодали любви.

Вдруг Моррисон вернулся и молча сунул в карман Илье пачку сигарет. Тот попытался улыбнуться: значит, все не так уж плохо на сегодняшний день. Пел парень плохо, а может, ему просто мешали слезы.

На сегодняшний день у меня — все плохо. На часах 20:11. Осталось три часа сорок девять минут. А сигарет вообще не осталось.

Звезда по имени Шемеш

Дальше все пошло очень быстро.

— Нам нужен троллейбус, — заявил Моррисон, вглядываясь в тьму.

Я хотел возразить, что в Иерусалиме их нет, но рогатый уже выплыл из темноты. Последний, случайный. А может, и не случайный, но точно последний.

— «Троллейбус, который идет на восток», — объявил на иврите по громкой водитель и закрыл за нами дверь. — Следующая остановка «Яд Авшалом».

Старенький, абсолютно русский троллейбус из моего детства поднялся в воздух и поплыл над Иерусалимом.

— Это висячие мосты, которые придумал Булгаков, — словоохотливо пояснил водитель. — Очень удобно и никаких пробок.

Двери с шумом открылись, и мы с Джимом вышли.

— Шалом, — простился с нами водитель и исчез. Вместе с троллейбусом. Даже платы не взял.

Мы оказались у самого подножья Масличной горы, на краю старинного кладбища. Водитель троллейбуса точно знал, где The end у моррисоновской Via Dolorosa. А может, им там, наверху, маршрутные листы дают. Подробные. Не знаю. Но он привез нас к высеченной в скале гробнице Авессалома, сына царя Давида. К могиле, в которую на протяжение веков у евреев было принято бросать камни. А набожные отцы приводили к ней своих детей, чтобы выпороть их на могильной плите и рассказать непослушному ребенку, что бывает, если не слушать папу. Говорят, Авессалом был красивейшим мужчиной Израиля, носил длинные волосы, которые весили двести царских сиклей. Хрен знает, что это за хрень — царские сикли и сколько этих сиклей весили волосы Моррисона, но Джим был красив, как молодой бог. Авессалом хотел стать царем Израиля, а Моррисон был Королем ящериц.

Оба они бунтовали против своих отцов: один против царя, второй — против контр-адмирала ВМС США. «Папа?» — «Да, сынок». — «Я хочу убить тебя». Один пытался убить своего оружием, а второй — словом. Слово сильнее, особенно если это слово Моррисона.

И вообще, на кладбище, среди героев и пророков, Моррисон чувствовал себя как дома. Сначала он огляделся и пробурчал: вроде свободные места еще есть. А потом раскинул руки и заорал: We want the world and we want it. Он пел это тысячи раз на концертах, и тысячи раз толпа отвечала ему одобрительным ревом. We want the world and we want it! Голос Моррисона расколол гробницы, разрезал землю и взорвал небо. Гул, сначала несмелый, а затем все более и более мощный, был ему ответом. Пророки Израилевы окружили Джима плотным кольцом, в руках появились горящие зажигалки. А те пророки Израилевы, у которых были мобильники, — те фонарики зажгли на своих смартфонах.

Now? — с вопросительной интонацией тянет Моррисон, и толпа подчиняется ему и требует — Now. Джим держит паузу и наконец взрывает весь ветхозаветный мир криком: Now!

Сейчас — требуют старцы, поэты и воины.

Сейчас — орет по-русски Элиэзер Бен-Йехуда, забыв, что он поклялся говорить только на иврите.

Сейчас — забыв остальные слова, кричит великий мастер слова Шай Агнон.

«Москвич» Цоя с визгом съезжает с Булгаковского моста, и вот Джим с Виктором уже поют дуэтом: перемен требуют наши сердца, перемен требуют наши глаза; пророки Малахия, Захария и Хаггай поднимают незрячие глаза к небу; в нашем смехе, и в наших слезах, и в пульсации вен; кажется, весь мир взывает к Богу, и если ты есть — то не можешь не ответить. Кажется, что вот-вот зазвучит труба Иезекииля и начнется Судный день. Но ничего не происходит. И кажется, что тебя точно нет. Есть только now — сейчас.

Моррисон же продолжает свой прощальный концерт: моя ладонь превратилась в кулак, и, если есть порох, дай огня. Нет у тебя пороха или тебя самого нет — молчат небеса, ни грома, ни молнии. Зажги мой огонь, требует Моррисон, и тогда я понимаю, что он обращается не к тебе, а ко мне. Вырываю у какого-то старца дешевую зажигалку Bic и бросаю Джиму. Вот так, благодарно вспыхивает огнем Джим Моррисон. Испуганные пророки прячутся по своим пещерам, а над Масличной горой восходит звезда по имени Шемеш.

Без десяти семь