Бог, которого не было. Белая книга

Моцарт разливает саке и говорит, кивая на СиЛю: хороший парень, хоть и пьет; не знаю его лично, но чувствую, что хороший, и чувствую, что пьет. Растроганный вниманием Моцарта, СиЛя повязывает пионерский галстук и поет бессмертное «Ты пригласи меня на анашу». Чудный звук небесного оркестра: Петр Акимов — виолончель, Сергей Кондратьев — контрабас, Елена Куличкова — скрипка, Юлия Теуникова — вокал, ну и сам СиЛя — гитара, вокал. Моцарт заслушался — даже выпить забыл. А уже на титрах: за время съемок не было выкурено ни одного косяка. Он усмехается и медленно пьет, смакуя то ли саке, то ли песенку. А потом тихо предупреждает СиЛю: смертны даже бессмертные. СиЛя кивает, но СиЛя не был бы СиЛей, если бы кого-то послушался. Даже Моцарта. Пьем втроем за абсолютного маэстро рок-н-ролла и бормотухи. Портвейн, разумеется. Моцарт не стал оскорблять СиЛю саке — не поленился и разыскал портвейн в баре. Не «Три семерки», конечно, но все-таки.

Вместо «Выхода» БГ в телевизоре появляется какой-то рэпер. Пальцы не помещаются в экран, а золотые цепи свисают с шеи и волочатся по полу «Реги». Моцарт несколько секунд слушает и брезгливо морщится: поколение, которое диез называет хэштегом. И мы снова пьем. На этот раз виски. Ну потому что портвейн СиЛя умудрился с собой забрать. Ну потому что СиЛя.

Моцарт опять переключает канал и с удивлением видит себя на экране. «Нашу маму и там и тут показывают», — довольно улыбается он. Теперь уже я смотрю на него с удивлением. «А что, я люблю советские мультики», — говорит живой Моцарт, а Моцарт в телевизоре говорит: «Мы не виноваты в том, что Адам съел яблоко. Но все-таки мы виноваты». — «Что за херня?» — спрашивает живой Моцарт. Моцарт в телевизоре разводит руками: мол, какой текст дали — такой и говорю. Я вижу на экране Макса фон Сюдова и узнаю фильм. «Степной волк». Невыносимо плохой фильм по великой книге. «Родился — значит, виноват», — продолжает киношный Моцарт, а живой морщится и выключает телевизор. «Поставить “Степного волка” — это только Тимоти Лири подвластно», — говорит он мне. «Ну Тимоти Лири вообще все было подвластно — его даже выгнали из Гарварда за непосещение собственных лекций», — соглашаюсь я. Пьем за Лири. Уже не помню что. Моцарт повязывает себе пионерский галстук и садится за мой черный рояль, покрашенный в белый цвет. Начинает играть. Естественно, Сонату № 11, часть третья, Rondo alla turca. Жаль, что в этом сне нет моей бабушки. В этом сне нет и Даши, и я вырезаю ножом на рояле ее имя. Моцарт почему-то все время сбивается и начинает свой марш сначала. Снова сбивается и снова начинает. Звук становится механичным, и я просыпаюсь. Дома. Ну как дома — в съемной квартире на Дорот Ришоним, 5, которая стала моим домом. На экране мобильного — пять неотвеченных вызовов от абонента: Даша.

В одном из неснятых фильмов Федерико Феллини

Не знаю, сколько раз я перезванивал Даше. Вечность, может, даже две. Автоответчик. Тот самый женский голос, который я хотел убить, но вместо этого с ним переспал, бесстрастно сообщал: оставьте сообщение.

Оставьте сообщение.

Оставьте сообщение.

Какое сообщение я мог оставить Даше? Привет, теперь у меня есть собака, ее зовут Экклезиаст, а сам я работаю Богом на почте в Иерусалиме?

Кстати, с почты звонили уже несколько раз — я давно уже должен быть на работе. Но я не мог уйти из дома: мне казалось, что в любой момент Даша позвонит в дверь — как тогда в Москве, когда мне было двадцать.

Так прошла еще одна вечность. Или три. И тогда Экклезиаст, который давно просился поссать, подошел ко мне и сказал: великий Тонино Гуэрра как-то написал сценарий для своего друга Феллини.

Очень хороший, вот только Федерико не успел его снять.

Он про одного парня. Парень был так влюблен, что не выходил из дома и сидел у самой двери, чтобы сразу же обнять ее, как только она позвонит в дверь и скажет, что тоже любит его. В голове звучал один вопрос: «Ты меня любишь?»

Но она не позвонила, а он сделался старым. И лысым. Но это не точно, ну потому что Феллини не успел снять этот фильм.

Однажды кто-то тихо постучался в его дверь, а этот состарившийся, а может, даже и лысый человек испугался и убежал, чтобы спрятаться за шкаф.

Тонино Гуэрра — мудрый человек. И Экклезиаст тоже. Поэтому я вышел с лабрадором на улицу. На Дорот Ришоним собака грозным лаем объяснила мирозданию, что она тут главная, затем отработанными жестами укрепила время и пространство в разболтавшихся местах.

А на работу мы с Экклезиастом так и не пошли. Мы пошли в «Регу». В баре я попытался заплатить за выпитое во вчерашнем сне с Моцартом. Оказывается, портвейн, который упер с собой СиЛя, был какой-то там особенный портвейн и стоил две мои месячные зарплаты. Ничего, отработаю, решил я — во имя прошлого, что вечно будет с нами. А за Тимоти Лири мы, оказывается, пили мескаль. Ну, логично. Телевизор все еще работал.

Амадей — небритый, со сбитым набок париком (впрочем, я выглядел не лучше) вкрадчиво вещал с экрана: ликер «Моцарт» — особая мелодия шоколадных нот.