Богач, бедняк

Они больше уже не бегали вдвоем по утрам. После женитьбы Рудольф, чтобы сделать приятное Джин, начал заниматься теннисом. Так или иначе, надо быть настоящим спартанцем, чтобы каждое утро в любую погоду вылезать в семь часов из постели, где лежит твоя жена, и три четверти часа молотить по дорожке, стараясь не отстать от молодого спортсмена в идеальной форме. К тому же он чувствовал себя при этом стариком. Так что хватит. Поставим точку.

– Ну как успехи, Квентин?

– Неплохо. Двести двадцать ярдов бегаю за двадцать две и восемь десятых. Тренер обещает попробовать меня на дистанции в четыреста сорок ярдов, а заодно и в эстафете.

– Что же теперь по этому поводу говорит твоя мать?

Квентин улыбнулся, вспомнив прошедшие холодные зимние утра.

– Говорит, чтобы я не слишком задавался. Матери, они не меняются.

– А как занятия? – спросил Рудольф.

– Наверное, получилась какая-то ошибка. Меня включили в список лучших студентов.

– Что же говорит твоя мать по этому поводу?

– Говорит, это потому, что я цветной и администрации хочется продемонстрировать свою либеральность. – Квентин едва заметно улыбнулся.

– Если мать и дальше будет тебя пилить, скажи ей, чтобы позвонила мне.

– Обязательно, мистер Джордах.

– Ну, мне пора ехать. Передай привет отцу.

– Мой отец умер, мистер Джордах, – тихо произнес Квентин.

– Прости. – Рудольф сел в машину. Черт возьми, подумал он. Отец Квентина работал у Колдервуда по крайней мере лет двадцать пять. Кто-то должен был сообразить и оповестить о его смерти.

После разговора с Квентином утро уже не казалось Рудольфу таким чистым и приятным.

Все места на автостоянке перед административным корпусом были заняты, и Рудольфу пришлось поставить машину в стороне, почти в пятистах ярдах от здания. Все вокруг превращается в автостоянки, раздраженно подумал он, запирая машину. В Нью-Йорке у него украли из машины радио, и теперь он запирал ее, даже если оставлял на пять минут. Он по этому поводу слегка поспорил с Джин, которая никогда не запирала машину и даже держала открытой дверь дома, когда была одна. «Ты можешь любить своего соседа, – сказал он ей, – но глупо не учитывать того, что он может быть вором».

Рудольф проверял, захлопнулся ли замок двери, когда вдруг услышал:

– Привет, Джордах!

Его окликнул Леон Гаррисон, член совета попечителей. Он направлялся на совещание. Гаррисон, высокий, представительный мужчина лет шестидесяти, обладал благородной сенаторской сединой и обманчивой сердечностью в обращении, издавал местную газету, которую унаследовал от отца вместе с большими участками земли как в самом Уитби, так и в его окрестностях. Рудольф знал, что газета Гаррисона постепенно хиреет, но ничуть не жалел об этом. Редакция газеты состояла из горстки низкооплачиваемых опустившихся пьяниц, которых вышибли из газет в других городах. Рудольф взял за правило не верить ни одному слову в этой газете, даже сообщениям о погоде.

– Как дела, дружище? – спросил Гаррисон, обнимая Рудольфа за плечи и шагая вместе с ним к административному корпусу. – По обыкновению, приготовились подложить взрывчатку под нас, старых консерваторов? – Он громко рассмеялся, показывая, что настроен вполне мирно.

Рудольфу приходилось часто иметь дело с Гаррисоном по поводу рекламы магазина Колдервуда, но общение с ним было не всегда приятно. Гаррисон называл его вначале «дружище», потом – «Руди», потом – «Джордах», а теперь, как заметил Рудольф, снова перешел на «дружище».

– У меня все те же стандартные предложения, – сказал Рудольф. – Например, сжечь здание факультета естественных наук и таким образом отделаться от профессора Фредерикса.

Фредерикс был деканом факультета, но Рудольф знал, что может позволить себе этот выпад: преподавание естественных наук велось хуже, чем в любом другом университете того же уровня. Фредерикс и Гаррисон были закадычными приятелями, и Фредерикс часто писал для газеты Гаррисона научные статьи, читая которые Рудольф краснел от стыда за университет. По меньшей мере трижды в год на первой полосе газеты появлялись статьи Фредерикса, сообщавшие, что найден новый метод лечения рака.

– Ох уж эти бизнесмены, – сокрушенно вздохнул Гаррисон. – Вам никогда не оценить роль чистой науки. Вам важно одно – каждые шесть месяцев получать прибыль со своих капиталовложений. Вы ждете, что из каждой пробирки вам тут же посыплются доллары.

Когда это его устраивало, Гаррисон помнил о своих обширных земельных участках и своем капитале в банке и действовал как заправский хладнокровный бизнесмен. В других ситуациях, будучи всего лишь издателем и разбираясь разве что в типографской краске, он выступал как просветитель-литератор, протестовал против отмены выпускных экзаменов по латыни и ополчался на новую программу по английской литературе, потому что она предусматривала слишком поверхностное знакомство с творчеством Чарльза Диккенса.

Он любезно приподнял шляпу, здороваясь с преподавательницей факультета психологии, которая проходила мимо них. У Гаррисона были старомодные манеры и современные объекты ненависти.