Боги тоже люди (СИ)

Это больнее тонкого лезвия по воспалённым венам. Это хуже кровавой пены со рта и ударов в спину. Оно скользит холодными пальцами от виска к губам и находит отмычки к сердцу, что ты так усердно прятал. Оно раздражает сильнее, чем гудит завод за кварталом, что работает круглосуточно без перерывов на обед. Это страшнее аленького галстука, что поджидает на шее, грея душу. Но, вместе с тем, оно желанное. Желаннее даже самого волшебного летучего корабля. Хочется лететь… чтобы забыться до такой степени, что потерять даже собственное имя… И ты долетаешь до последней ржавой звезды. И уже никто, ничего и ничем…

Только одна бессонница знает, чем веет в стенах твоей одинокой квартиры, и как порой манят подоконники. Как зыбкая под ногами почва рушится от одного вдоха в тесном одиноком кулуаре. Как душа требует защиты от оползней, и как больно танцевать на углях.

***

— Здесь так здорово. А завтра снова метро и водоворот лиц.

Художник делает очередной взмах кистью.

— Это правильно? Вы так всегда живёте?

— Да, но я ненавижу правильность, понимаете? Убогая «правильность» — она сжигает спонтанность и уничтожает мечты. Жизнь по расписанию — что может быть хуже?

— Вы рисуете меня. По-вашему, это правильно?

— Это порыв.

— Порыв — это нормально?

— Такое случается… Эй, только не крутитесь. У меня не получаются скулы.

— Я привык жить нормально. А может и нет…

— Что Вы имеете в виду?

Художник на миг оторвался от своей картины и внимательно взглянул на Тони.

— Как Вы думаете: считать сколько раз прополоскал рот от зубной пасты и сколько раз провел щёткой с каждой стороны — это нормально?

Парень не смог сдержать улыбку.

— Мне кажется, нет.

— Для меня это словно субстрат.

— Мы говорим о разных вещах.

— Вы так думаете?

Художник нервно сглотнул и принялся наносить новые штрихи на холст. Тони умирал от любопытства взглянуть на картину, но Художник строго запретил ему это делать.

— Я считаю, что изменять себе не нужно, если оно Вам не вредит. Но ломать социальные нормы следует. Люди устали от бунтов, от упитанных харь, но при этом наслаждаются чаепитием перед чёрной дырой телевизионного ящика. Смерть им нипочём. Просто куча вонючей трухи. Они зарывают в себе таланты, что даны им за мизер, но дальше соответствуют стереотипам.

— Падение тоже полёт, только вниз…

— Люди — просто бреши, из которых сочится кровь, когда они ранены, из которых сочится безумие, когда им плохо.

Ему бы научиться Его прятать у себя между рёбер, чтобы никто не пробрался больше, чтобы никогда… Ему бы разучиться отсчитывать станции метро от своего дома до Его улыбок.

— Вас не пугает Ваша худоба? — Художник снова засмеялся. — Впрочем, очень красиво получается: лопатки в форме треугольника.

А ведь мы все по своей натуре великие беглецы. От настоящего в реальности, от проблем и от забот, от жизни к смерти. Мы пытаемся избавиться от прошлого, живя настоящим, но даже не в состоянии подумать о будущем. Мы будто живём в состоянии стагнации, нам нет определения.

Кто-то скажет — «не хочется жить». Кто-то ответит — «жить приходится». Мы не умираем, меняя себя другими и оставляя за собой что-то. Мы умираем бесследно и наверняка. Мы обрываем начатое, либо смело ставим на себе крест. Всегда были и будут те, кто стоит на коленях, и те, кто имеет право вышибать мозги. Нам не изменять конструкции и не писать правила. Мы можем только снисходительно следовать стереотипам и терпимо двигаться дальше, выкидывая из памяти препаршивые вёсны. В этом мире доступности недоступно только бессмертие, пора бы понять.

========== Часть 8 ==========

В лихорадочном бреду плыли облака, охваченные небесным пленом. Мирное красное поле дышало свежестью дуновения ветра, шелестом листвы лаская слух, словно крик новорожденного младенца. Кажется, всё вокруг застыло в преддверии жестокого ужаса. В немом безразличии лил дождь, нежно облизывая каждую травинку, каждый бутон и плечи молодого парня, глухими выстрелами капель убивая в нём всю иллюзорную надежду. С обветренных губ срывались стоны отчаянья и дикой тоски, скулы сводило от морозного ветра. Еле дыша, парень вышагивал сквозь болото и вязкую жижу. На ладонях капли от дождя вперемешку с горькими слезами. В прожилках рук тени прошлых травм и умерших воспоминай, что теперь вместе с дождем рухнули на Тони. Это как мазать сладкой солью внутренние раны. Это как будить усопшего в алкоугаре — противно, больно и безрезультатно — когда человек становится как выдержанный коньяк — сталью по венам — терпким на вкус до дрожи в коленях. И не оторвать заколотого на лацкан: только один выход — вырвать с мясом и удушить. Он — ошейник на перебитой холке и навеки терновый венец в черепушке.

Дождевой яд выедает кожу, и Тони содрогается в холоде и безутешном неумолимом горе. Словно прокажённый, он вскапывает рыхлую землю… руками, скалывая ногти и крича во все горло, царапая язык собственными зубами. Слишком эгоистично завышать свою значимость для кого-то, свернув веру далеко в нутро, чтобы потом обернуть этот ком в болезненную перверсию, истекая кровью, превращая в омерзительный вуаеризм доверенную душу.