Богини Пушкина. От «златой весны» до «поздней осени»

Так ли безоговорочно это суждение? К слову, и «общие типы» имеют свою первооснову, а расплывчатые умозрительные видения не могут вдохновить настоящего художника.

Да и сам Пушкин, словно раззадоривая будущих биографов, хранил глухое молчание на сей счёт, позволяя каждой из возможных претенденток ощутить себя то верной Татьяной, то ветреной Ольгой.

Слёзы юной Зизи

Внушить к себе любовь Пушкин умел. И юная Евпраксия не избежала тех чар. Как развивались их отношения: была ли то мимолетная влюблённость или яркий, но краткий роман? – никому не дано знать. Нет ни писем, ни откровений.

Можно судить лишь по впечатлениям Алексея Вульфа, зорко подмечавшего все изменения в жизни младшей сестры. «У неё было расслабление во всех движениях, которое её почитатели назвали бы прелестной томностью, – мне это показалось похожим на положение Лизы, на страдание от не совсем счастливой любви, в чем, я, кажется, не ошибся».

Тогда, осенью 1828 года, в Малинниках, старший брат угадывал виновника перемен в поведении сестры, – по его мнению, «её молодое воображение вскружено неотразимым Мефистофелем». И неслучайно Алексей Вульф сравнивал Евпраксию с кузиной Лизой Полторацкой, страдавшей от его продуманно-изощрённой «системы» обольщения. К слову, младшей сестры другой возлюбленной Алексея – Анны Керн.

Да ещё Екатерина Синицына, «поповна», в конце 1880-х (к тому времени уже старушка) оставила свои безыскусные, а потому достойные веры воспоминания. Вероятно, домашний бал, который она со всеми подробностями сохранила в памяти, прошёл в сельце Павловском в январе 1829 года: «Когда вслед за этим мы пошли к обеду, Александр Сергеевич предложил одну руку мне, а другую дочери Прасковьи Александровны, Евпраксии Николаевне, бывшей в одних летах со мной; так и отвел нас к столу. За столом он сел между нами и угощал с одинаковой ласковостью как меня, так и её. Когда вечером начались танцы, то он стал танцевать с нами по очереди, – протанцует с ней, потом со мной и т. д. Осипова рассердилась и уехала. Евпраксия Николаевна почему-то в этот день ходила с заплаканными глазами. Может быть, и потому, что Александр Сергеевич вынес портрет какой-то женщины и восхвалял её за красоту, все рассматривали его и хвалили. Может быть, и это тронуло её, – она на него все глаза проглядела».

Кто она, та красавица на портрете, заставившая пролить слёзы ревности милой Зизи – графиня Воронцова, Каролина Собаньская или (но это почти невероятное предположение!) Натали Гончарова? Вряд ли поэт мог иметь портрет московской красавицы, едва только познакомившись с ней.

А гнев матушки Евпраксии легко объясним: ей претило, что Пушкин будто уравнивал в правах её барышню-дочь с неродовитой «поповной», не обделяя ни одну, ни другую своим драгоценным вниманием.

Уже летом следующего года женская половина тригорского дома живо обсуждала появление нового лица – поклонника Зизи и претендента на её руку барона Бориса Вревского.

Борис Александрович был отпрыском, к несчастью незаконным, знатного княжеского рода. Его отец блистательный князь Александр Куракин (сенатор, вице-канцлер, он в детстве воспитывался с будущим императором Павлом, окончил Лейденский университет, достиг успехов на политическом поприще, став чрезвычайным послом в Вене и Париже) дал побочному сыну фамилию по названию родового сельца Вревское. Он же исхлопотал у австрийского императора для сына и титул барона.

Родившийся в Париже Борис Вревский был образован (за его плечами – Благородный пансион при Санкт-Петербургском университете, где юный барон постигал науки на одном курсе с Львом Пушкиным), учтив, обладал хорошими манерами. Вдобавок ко всему, владея псковским имением Голубово, числился соседом семейства Осиповых-Вульф.

Так что Прасковьей Александровной выбор был сделан в пользу титулованного соседа, поручика в отставке лейб-гвардии Измайловского полка. Похоже, что именно ей, а не простодушной Зизи, покорившейся желанию матери.

«Теперь ты можешь наверное приехать в сентябре и вероятно найдешь меня замужем, потому что Борис торопит маменьку и никак долее июля не хочет ждать свадьбы, – как-то совсем нерадостно признается Евпраксия брату Алексею. – Маменька хлопочет. Бедная! Ей хотелось бы все моё приданое прежде приготовить, но это будет теперь невозможно. Мне досадно, что моя свадьба ей так много хлопот наделает: я бы желала, чтоб все эти приготовления делали удовольствие, а не огорчали бы её. Это дурное предвестие моему супружеству! Видно мне не суждено знать, что такое земное счастие… Теперь я прощаюсь с приятными воспоминаниями и верю Пушкину, что все, что пройдет, то будет мило, – теперь я привыкла немного слушать, когда назначают день моей свадьбы, а прежде мне так было грустно об ней слышать, что я насилу могла скрывать свои чувства».

Тем днём, к коему столь жертвенно готовила себя бедная невеста, утешаясь чудесными пушкинскими стихами, стало 8 июля 1831 года.

Пушкины и Вревские: семейные радости и обиды