Богини Пушкина. От «златой весны» до «поздней осени»

Подъезжая под Ижоры,
Я взглянул на небеса
И воспомнил ваши взоры,
Ваши синие глаза.
Хоть я грустно очарован
Вашей девственной красой,
Хоть вампиром именован
Я в губернии Тверской,
Но колен моих пред вами
Преклонить я не посмел
И влюбленными мольбами
Вас тревожить не хотел.
Упиваясь неприятно
Хмелем светской суеты,
Позабуду, вероятно,
Ваши милые черты,
Легкий стан, движений стройность,
Осторожный разговор,
Эту скромную спокойность,
Хитрый смех и хитрый взор.
Если ж нет… по прежню следу
В ваши мирные края
Через год опять заеду
И влюблюсь до ноября.

1829

А в набросках уцелели изначальные, чуть ли не «биографические» строчки:

Хоть меня повесой славит
Новоторжская молва

Хоть ловласом имянован

Я в губернии Тверской.

Фрейлина Александра Россет, ценительница пушкинского гения, восхищаясь ритмом стихотворения, находила, что стихи эти будто «подбоченились, словно плясать хотят».

Может оттого, что родились заветные строфы под стук колёс дорожной коляски, что всё дальше и дальше уносила Пушкина от милой скромницы Катеньки Вельяшевой.

«Рисуй Олениной черты» Анна Алексеевна Андро, урождённая Оленина (1808–1888)

Перо, забывшись, не рисует

Близ неоконченных стихов,
Ни женских ножек, ни голов…

Вдова сенатора Андро

На закате дней Анна Алексеевна ещё сияла в отблесках былой девичьей славы. Незабвенное время, когда на Фонтанке, в петербургском доме, исполняла замысловатые па в мазурке с Вяземским и Пушкиным (ах, как легко и весело скользили по паркету её маленькие ножки!), читала в альбоме поэтические восторги Гнедича и Козлова, разгадывала шарады вместе с Мицкевичем, внимала шутливым тостам Крылова….

Анна Оленина. Художник П. Соколов. Около 1825 г.

Блестяще образованная, владевшая французским, английским и итальянским языками, знавшая свет (фрейлина императриц Марии Фёдоровны и Елизаветы Алексеевны), умная собеседница и неплохая певица, Анна Оленина считалась завидной невестой.

Но, несмотря на множество предложений, замуж вышла поздно, на тридцать втором году. Избранником её стал Фёдор Александрович Андро, полковник лейб-гвардии Гусарского полка и сослуживец Михаила Лермонтова. Жених приходился побочным сыном графу Александру де Ланжерону, участнику Отечественной войны 1812 года, новороссийскому генерал-губернатору и устроителю Одессы, в прошлом – французскому эмигранту. С будущим мужем Анны Александр Сергеевич был знаком, знал и его отца, встречался со старым графом в Симферополе, Одессе и Петербурге. Граф де Ланжерон числил себя поэтом и драматургом и, как замечал пушкинист Бартенев, «мучил Пушкина чтением своих стихов и трагедий».

Фёдор Андро в начале службы – адъютант при наместнике Царства Польского Светлейшем князе Варшавском и графе Эриванском Иване Фёдоровиче Паскевиче, затем – вице-президент Варшавы. Позднее стал сенатором варшавских департаментов.

Будучи незаконным наследником, он так и не смог добиться права носить титул графа де Ланжерона. Известно прошение Анны Алексеевны к императору Николаю I о дозволении её мужу величаться графским титулом и фамилией отца, однако собранные во Франции свидетельства в России сочли недостаточными.

Тем не менее супруги благодаря родственным и светским связям в Париже сумели обзавестись дипломом о графском достоинстве и, будучи за границей, именовались графом и графиней де Ланжерон.

Вместе с супругом Анна Алексеевна прожила в Варшаве сорок лет, в совершенстве изучив польский язык. Воспитывала детей – дочерей: Александру, Софию, Антонину и сына Фёдора. Не чуждалась благотворительности, покровительствуя молодым талантам.

В памяти близких Фёдор Александрович Андро остался как «видный, красивый, голубоглазый блондин, весьма аккуратный, честный до щепетильности, формалист. Хотя он имел весьма доброе сердце, но тяжёлый нрав, вспыльчивый, обидчивый, не терпевший возражений».

Муж Анны оказался ревнивцем. Ревновал к былому, особенно к Александру Пушкину, ко всем поклонникам его имевшей в свете успех жены. «К её блестящему прошлому он относился скептически, – отмечала внучка Ольга Оом, урождённая баронесса Сталь фон Гольстейн, – с затаённым чувством, и поэтому всё, что некогда наполняло её девичью жизнь, не должно было более существовать, даже, как воспоминание».