Боярин, скиф и проклятая (СИ)

— Как младшая сестра она мне, — воспротивилась Татьяна. — Я ее успокаивала, когда от кошмаров просыпалась. Как Ярогневу правильно успокоить только я знаю.

— Нет больше Ярогневы, — старик нахмурился. — Ауруса она теперь. Уходи, а не то выгоню.

И Татьяна повиновалась. Она вышла из шатра и наткнулась на женщину, что с дочкой своей рыжей стояла, не решаясь попроситься войти. У обоих в руках были свертки какие-то, то ли одежда, то ли тряпье красно-черное. Увидев Татьяну, женщина проговорила:

— Для Аурусы одежду принесли. Проснулась она уже?

Из шатра донесся пронзительный, душераздирающий крик, и Татьяна нахмурилась, укачивая дитя:

— Проснулась. И не Ауруса она, а Ярогнева, — и прочь ушла, хмурая, как грозовое небо.

Пусть и скверная нравом была сестра Лютобора, да только Татьяна к ней привязалась, добра ей желала, и найти хотела мужа такого же доброго и хорошего, какой ей самой достался. А Яра стольким женихам петухов выбросила за ворота, что чуть курятник не разорила при усадьбе. Все-то ей коня подавай, да на охоту пусти. А после леса, вернувшись вся бледная, как зимний простор, стала еще хуже, и не могла Татьяна с ней сладить, как бы ни старалась. Словно подменили Яру: по ночам кричать стала, а бывало так, что стоит-стоит, а потом раз! и падает, как подкошенная, таращится вокруг себя, словно чего страшного увидала.

И вот еще один ужас: только Ярогнева с трупом Куницы была в ту ночь, когда он умер и воскрес потом. На кладбище его унесли, да ее туда утащили, и назад вернулись. Все уже в стае судачили о том, что Ауруса Куницу к жизни вернула, своей жизнью заплатив за то Аресу. Да и сама Татьяна другого объяснения не видела: побыла Яра рядом с трупом Куницы всю ночь, а он возьми да воскресни наутро. На кого еще подумать?

На глаза попался Куница. Он был окружен другими волками и волчатами, как их тут называли, и о чем-то толковал с высоким и хмурым скифом. И уж больно не нравилось Татьяне, как он смотрел на шатер Анагаста, из которого по всей стоянке разнесся крик Ярогневы.

Девушка сорвалась с лежака, проснувшись от собственного истошного ора, и оттолкнула от своего лица мешочек, от которого пахло пряными травами. Не сумев сосредоточить взгляд на чем-то, она дернулась, и упала.

— Что ты сделала?! — спросил Анагаст, крепко схватив ее за плечо, не давая двигаться. — Что ты сделала ночью?

— О чем ты, старый безумец? — прохрипела Яра, таращась ему в глаза.

— Воскрес Куница после того как ты с его телом рядом ночь провела, — жрец нахмурил кустистые брови. — Ни раны, ни царапины на нем. Говори: Арес с тобой говорил той ночью?!

— Жив Куница? — девушка схватила старика за плечи. — Брешешь! Покажи мне его!

— Жив, здоров, да не помнит он тебя, — прошипел Анагаст. — Я несколько раз о тебе спросил, сказал, что путь вы вместе с Лютобором проделали длинный. Куница Лютобора помнит, а тебя, говорит, рядом не было, и что впервые тебя видит. У кого ты его жизнь выменяла? Кто с тобой был ночью?!

— Ты все равно не поверишь, — Ярогнева поднялась, не без помощи старика, и попыталась устоять на ногах, ватных и дрожащих от слабости.

— Уж расскажи, — старик усадил ее на лежак. — Что бы ни сказала, стае скажу, что по милости Ареса ты душу Куницы назад вымолила, нет для них других богов. Она там была? Мара?

Яра кивнула. Анагаст вцепился в посох, едва устояв на ногах. Девица закрыла глаза и наконец-то сумела расплакаться, сквозь слезы проговорив:

— Отдала я свой дар, — она вцепилась белыми пальцами в волосы, — за Куницу. Он забыл меня, а я все вспомнила, что со мной сталось, такой был уговор. За что они так со мной? Зверью отдали, а те по лесу растащили, до костей обглодали. Живую еще жрали, а я ничего сделать не могла.

— Тише, дочка, — старик положил тяжелую руку ей на затылок. — Тише. Тебе женщины подарки собрали, — Анагаст указал посохом на одежду, принесенную Маду с дочкой. — Куртку принесли, да рубаху из шерсти, в одной душегрейке не переживешь зиму. Брат твой Яра убил, вожаком стал, так что нечего тебе бояться теперь. За Куницу стая тебя помнит. И я запомню.

— Все равно мне, что стая помнит, — провыла Ярогнева, подняв на него красные от слез глаза. — Я помню каждый миг, как меня убивали! Каждый раз! Во дворе дома ножом в спину приголубили, подушкой задушили, пока спала! Осколком плошки глотку перерезали! За что они со мной так?! Что я сделала?!

— Люди боятся того, чего не могут объяснить, — Анагаст взял куртку и накрыл ею плечи девицы. — Так было всегда, и так будет всегда.

В шатре воцарилась тишина, прерываемая всхлипываниями девушки. Ярогневе было страшно. Сердце колотилось, а боль застряла в груди словно вогнали туда кинжал и сломали, осколок оставив внутри. Из шатра выходить не хотелось: уж больно страшно было от одной только мысли, что могут и тут ее приголубить ножом в спину. Но Анагаст выталкивал, говорил, что старый он уже, и что отдохнуть от них, молодых, хочет, а не разговоры вести. Яра вышла из шатра и на ватных ногах дошла до камня на границе стоянки, сев на него. Страшно было и горько, на людей смотреть не хотелось.