Бойся, я с тобой 3. Страшная книга о роковых и неотразимых. Восстать из пепла

А травмированы – в той или иной степени – все мы. Однако это не преграда для счастливой жизни. Если хотя бы часть наших отношений складывается неплохо (нет тотальной разочарованности во всех любовях-дружбах-сотрудничествах, которые были в вашей жизни), то о серьезных личностных проблемах речи не идет, поэтому есть огромный резон искать именно хороших отношений и отвергать все прочие. В упор не вижу смысла находиться в отношениях с нарциссом, который активирует наши травмы, – когда мы можем состоять в других отношениях, в которых наши травмы будут спать себе спокойно и, возможно, всю жизнь.

Еще несколько слов насчет «мазохизма» жертв добавит Мари-Франс Иригуайен:

«Эволюция жертв, освободившихся от влияния извращенного человека, хорошо показывает, что здесь и речи нет о мазохизме, так как очень часто подобный печальный опыт служит уроком: жертвы учатся защищать свою автономию, избегать словесного насилия, не позволять посягать на их самооценку. В целом пациент не является мазохистом, но извращенный человек привязал его с помощью его слабости, которая при случае могла перерасти в мазохизм. Когда психоаналитик говорит жертве, что она находит удовольствие в своем страдании, он уклоняется от проблемы взаимоотношений. А ведь человек – это социальное существо.

…Сложность работы с людьми, попавшими под влияние еще в детстве и испытывавшими скрытое насилие, в том, что они не умеют жить по-другому, и может даже показаться, что они свыклись со своим страданием. Именно это часто истолковывается психоаналитиками как мазохизм. Все происходит так, как если бы психоанализ выявил всю глубину страданий и мучительных воспоминаний, а пациент держится за них, как за свое самое ценное сокровище, как будто, отказавшись от них, ему придется отказаться от самого себя. Его привязанность к страданию сходна с той привязанностью, которую он испытывает к другим людям, претерпевая при этом страдания и боль. Если такие отношения являются частью нашей человеческой сущности, нам кажется невозможным отказаться от них, не расставаясь при этом с данными людьми. Следовательно, любят не страдание в себе, что как раз и было бы мазохизмом, а любят ту обстановку, в которой первоначально формировался характер».

Мазохистские черты присутствуют во многих из нас. И это неудивительно. Мазохистским духом проникнута наша культура, наше воспитание. Нас с детских лет учат, что терпеть, стиснув зубы от боли, – достойно и даже героически, и вот школьницу увозят с перитонитом, хотя удалить аппендикс можно было еще 3 дня назад.

Мы видим, что Настенька[45], улыбающаяся Морозко, когда он опускает градус все ниже, за свою доброту и долготерпение вознаграждается Иванушкой и приданым – в противоположность самовлюбленной Марфушке, которая не стесняется фырчать по поводу холода. Так мы невольно усваиваем: чтобы считаться добрым и хорошим, нужно пострадать. И затем с полным правом ожидать награды.

В токсичных отношениях подобные установки оживают в нашем сознании и действительно могут разрастись до полноценного мазохизма. Однако это мазохизм не «коренной», а ситуационный. Он выступает как психологическая защита. Когда мы долгое время находимся в невыносимо плохих условиях, то вынуждены как-то к ним адаптироваться и в чем-то искать утешение, чтобы выжить. Так можно ли говорить, что жертвы получают мазохистское удовольствие и намеренно стремятся в подобные отношения (или остаются) в них, чтобы еще раз «быть отшлепанными»? На самом деле, если бы не встреча с абьюзером, ваш «спящий» мазохизм так бы и спал до конца ваших дней.

Утверждение № 7. Нужно «простить и отпустить», и чем скорее, тем лучше

В пользу этого психологи могут приводить разные доводы. Одни скажут, что это благородно и великодушно, другие будут пугать онкологией и другими серьезными болезнями, которые якобы может вызвать непрощенная обида. Третьи вообще приведут какие-то абсурдные аргументы. Вот что пишет читательница, чья мать издевалась над ней все детство, а потом и вовсе бросила дочь, уйдя устраивать личную жизнь и пьянствовать:

«Я много лет не общалась с ней, да и она сама забыла о моем существовании. Даже внучку не стремилась увидеть. Когда ребенку в полгода диагностировали порок сердца, я пошла к православному психологу и всё ему рассказала.

И он мне ответил, что болезнь дочери – это оттого, что я с матерью не общаюсь, мол, нельзя с родителями так. Под влиянием этой беседы я позвонила матери, плакала, просила прощения – на тот момент я была готова на все от отчаяния за дочь.

Но мать поняла это иначе, и в ответ на мои слезы начала жаловаться на то, что не может устроить жизнь, что живот у нее висит, а вот Людка, ее подружка, такого мужика оторвала себе, вдовца с двухэтажным домом.

И тут я так разозлилась! Говорю: у моей дочери такие диагнозы, я ждала как минимум поддержки, а не разговоров про твой живот. Мимо ушей! Так я и не смогла ее простить, как мне советовал психолог. И мать снова вылетела из моей жизни».