Бойцов не оплакивают. Повесть об Антонио Грамши

Из окна палаты Грамши увидел Аброджи, своего помощника по представительству Коммунистической партии Италии в Коминтерне. Аброджи торопился, почти бежал, но начался послеобеденный «мертвый час» и одноногий санитар Антоныч, конечно, уже запер входную дверь. Распоряжения «главного» отставной кавалерист выполнял свято. Говорили, что они старые знакомые. Будто бы в боях где-то на юге России лихой боец спас красного доктора от белогвардейского клинка, затем, когда бойца тяжело ранили и считался он безнадежным, доктор спас ему жизнь. Ногу все же пришлось отнять. И безногий кавалерист тот — Антоныч, а доктор — строгий «главный» подмосковного санатория «Серебряный бор», куда разбитая санитарная машина привозила истощенных и больных, а через месяц-другой те же люди выходили из ворот санатория на собственных ногах. Кормили в санатории скудно, лекарств, даже самых обиходных, не хватало, а больные поправлялись. Этот медицинский феномен в кулуарах санатория объясняли по-разному. Кто опытностью и вниманием медицинского персонала, кто — целебным воздухом, настоенным на хвое и приречном разнотравье, кто — санаторным режимом, одним из элементов которого и был пресловутый «мертвый час».

Ничего не поделаешь, нужно выручать Аброджи. Грамши накинул на плечи байковый санаторный халат и спустился в вестибюль, непривычно пустой, полутемный даже в солнечный полдень ранней осени. Свет проникал в помещение через небольшие полукруглые окна и застекленную входную дверь. По эту сторону двери стоял Антоныч в белом халате и неизменной буденовке, которую он снимал только в присутствии главного врача. По ту сторону — Аброджи.

— Завтра приходи,— Антоныч зловеще шептал, боясь не совладать со своим трубным голосом.— Завтра... Как это по-вашему будет?

— Домани?— сообразил за стеклом Аброджи.—Домани, домани...

— Догадливый,— одобрил Антоныч.— Вот и приходи завтра хоть до Мани, хоть до Маши.

— Маши!.. Маши! — обрадованно закивал за стеклом Аброджи.

Грамши чуть не расхохотался. Он любил забавные Qui pro quo[5]. «Маши» — одна из его партийных кличек, разумеется, Антонычу это неизвестно. Пора вмешаться.

С суровым санитаром у Грамши сложились добрые отношения. Как-то в часы ночного дежурства Антоныч разрешил страдающему бессонницей Грамши покурить в коридоре. И сам не заметил, как слово за слово рассказал больному итальянцу всю свою жизнь.

«Ты что? Он же по-русски ни в зуб ногой!» — удивился другой санитар, утром сменивший отставного кавалериста. «Понимает,—убежденно ответил Антоныч.— Слов, может, и не знает, а душой все понимает».

Эту историю передала случайно слышавшая разговор «товарищ Евгения», так Грамши называл лечившуюся в санатории Евгению Аполлоновну.

— А вы действительно не понимаете по-русски? — спросила вдруг Евгения.

— Понимаю, и уже выведал все ваши секреты! — рассмеялся Грамши.

— Нет, правда?

— Увы, товарищ Евгения!

— Значит, у вас особое умение слушать. Больше, чем умение,— талант. И довольно редкий. Люди предпочитают говорить, а не слушать...

...Антоныч сердито повернулся на шум шагов. Но, узнав Грамши, только укоризненно покачал головой и отпер дверь.

— Я тебя с утра ждал,— недовольно сказал Грамши помощнику.— Самое неподходящее время.

— Не сердись, Антонио. Раньше никак не мог. Привез письма и газеты из Италии. Новостей много. Невеселые новости.

— Сейчас говорить не будем. В следующий раз приезжай в приемные часы. Список медикаментов отослал?

— Отослал.

— Напиши еще раз. Мне было бы приятно вручить посылку до своей выписки. Впрочем, это не столь важно.

Получив от Аброджи довольно объемистый пакет, Грамши спрятал его под халат и потуже завязал пояс. Антоныч нарочно смотрел в сторону, но в санатории существовала и другая «цензура». Кроме малярии, болезни достаточно неприятной, но поддающейся лечению, у Грамши нашли еще сильнейшее нервное истощение. «У вас, дорогой мой, функциональное нарушение нервной системы, обусловленное перенапряжением основных нервных процессов,— сообщил Грамши профессор-консультант по нервным болезням.— Не берегли, уважаемый, нервную систему, не берегли. Как так можно! Ведь еще молодой человек!»— вдруг рассердился профессор. Грамши согласился, что не берег, и обещал в будущем беречь нервную систему. «В той мере, в какой позволят обстоятельства»,— дипломатично добавил он. Профессор ничего не сказал, укоризненно покачал головой, а персоналу санатория оставил предписание оберегать больного от «раздражителей».

Однако после «мертвого часа» и до ужина больные были свободны. На берегу Москвы-реки Грамши нашел большой плоский валун. Подтащил к нему второй пониже, получился стол и стул. С тех пор, как Грамши почувствовал себя лучше, он часто уединялся в свой «кабинет». Прекрасные минуты тишины и раздумий у большой реки. Издавна он питал к текучей воде особое чувство. Вода-труженик, вода, несущая жизнь выжженным солнцем полям. Так было в Сардинии, — на земле его детства и юности.

Сегодня едва дождался минуты, когда сможет сесть за работу в своем «кабинете». Привезенные Аброджи материалы жгли как раскаленное железо.