Бойцовский клуб

— Я принимаю своё болезненное гнойное состояние как данность, — говорит Марла, обращаясь к огоньку сигареты.

Марла вкручивает сигарету в белую мякоть своей руки:

— Гори, ведьма, гори!

Тайлер наверху, у меня в комнате, скалится в моё зеркало, изучая свои зубы. Он говорит мне, что устроился на временную работу официантом на банкетах.

— В отеле «Прессман», если есть свободное время по вечерам, — говорит Тайлер. — Такая работа способствует развитию чувства классовой ненависти.

Ладно, говорю я, мне плевать.

— Бабочку выдаёт администрация, — добавляет Тайлер. — От тебя потребуются только чёрные брюки и белая рубашка.

Мыло, Тайлер, говорю я. Нам нужно мыло. Я должен постирать брюки.

Я держу ногу Тайлера, пока он делает двести приседаний на одной ноге.

— Чтобы сделать мыло нам потребуется высококачественный жир, — говорит Тайлер.

Тайлер — кладезь ценной информации.

За исключением того времени, когда они трахаются, Марла и Тайлер никогда не находятся в одной комнате вместе. Когда Тайлер со мной. Марла избегает его. Мне это знакомо. Точно так же вели себя друг с другом мои родители перед тем, как мой отец собрался открыть филиал семьи в другом городе.

Мой отец всегда говорил:

— Женись, прежде чем секс тебе надоест, иначе вообще никогда не женишься.

Моя мать всегда говорила:

— Никогда не покупай вещей с пластмассовой молнией.

За всю свою жизнь мои родители ни разу не сказали чего-то такого, что хочется вышить шёлком на своей подушке.

Тайлер сделал сто девяносто восемь приседаний. Сто девяносто девять. Двести.

На нём тренировочные шорты и что-то вроде халата для ванной из рифлёной резины.

— Сделай так, чтобы Марла свалила из дома, — говорит Тайлер. — Пошли её в магазин за банкой щёлочи. Только пусть купит щёлочь в хлопьях. Ни в коем случае не кристаллическую. В общем, как-нибудь избавься от неё.

Мне шесть лет и я работаю курьером: доставляю сообщения от отца матери и наоборот. Мои родители не разговаривают друг с другом. Я ненавидел это, когда мне было шесть лет. Я ненавижу это и сейчас.

Тайлер начинает делать «ножницы», а я спускаюсь вниз, говорю Марле про щёлочь в хлопьях и даю ей десять долларов и проездной на автобус. Марла по-прежнему сидит за столом и курит сигарету, которая пахнет гвоздикой. Я вынимаю сигарету у неё из пальцев. Нежно и спокойно. Затем посудной тряпкой я стираю ржавые пятна на руке Марлы там, где пузыри от ожогов начали кровоточить. Затем я вдеваю поочерёдно её ступни в туфли на высоком каблуке.

Марла смотрит, как я изображаю принца из «Золушки», и говорит:

— Я решилась зайти. Думала, дома никого нет, а дверь у тебя всё равно не запирается. Я молчу в ответ.

— Знаешь, — говорит Марла, — презерватив — это хрустальный башмачок нашего поколения. Надеваешь его при встрече с незнакомцем, танцуешь до утра, а затем выбрасываешь в мусор. В смысле, презерватив, а не незнакомца.

Я не разговариваю с Марлой. Она может чесать языком в группах поддержки и с Тайлером, но со мной подружиться ей не удастся.

— Я прождала тебя здесь всё утро.

Пепел ли ветер
Принёс или снежинки —
Камню нет дела.

Марла встаёт из-за кухонного стола. На ней голубое платье с короткими рукавами из какого-то блестящего материала. Марла задирает подол, так что я вижу швы на изнанке платья. На Марле нет нижнего белья. Она подмигивает мне.

— Я хотела показать тебе моё новое платье, — говорит Марла. — Это свадебное платье ручной работы. Тебе нравится? Я купила его у старьёвщика за один доллар. Представляешь, кто-то сидел и делал все эти крошечные стёжки, чтобы сшить это дрянное, дурацкое платье, — говорит Марла.

Подол платья с одной стороны длиннее, чем с другой, а пояс сполз Марле на самые бёдра.

Прежде чем уйти в магазин, Марла поднимает ещё раз подол кончиками пальцев и кружится вокруг меня и кухонного стола, виляя голыми ягодицами. Она никак не может понять, говорит Марла, почему это люди с такой лёгкостью выбрасывают то, от чего они были буквально без ума ночь назад. Рождественская ёлка, к примеру. Миг назад она была в центре всеобщего внимания. И вот, вместе с сотнями таких же ёлок, лежит никому не нужная в кювете вдоль шоссе, блестя фольгой, золотой и серебряной. Смотришь на эти ёлки и думаешь то ли о жертвах дорожно-транспортного происшествия, то ли о жертвах сексуального маньяка, который бросает их связанными чёрной изолентой и с нижним бельём, вывернутым наизнанку.

Как я хочу, чтобы она, наконец, свалила.

— Я была в Центре бродячих животных и подумала об этом, — говорит Марла. — Там все эти звери, все эти пёсики и кошечки, которых хозяева любили, а потом выбросили на улицу, из кожи вон лезут, чтобы ты обратил на них внимание, потому что через три дня им впрыснут смертельную дозу фенобарбитала натрия, а затем сожгут в крематории для домашних животных. Такой вот Освенцим для некогда любимых. И даже если кто-то любит тебя до такой степени, что однажды спас тебе жизнь, то тебя, как минимум, уж точно стерилизуют.

Марла смотрит на меня так, словно это я её трахаю:

— Но ведь последнее слово всегда остаётся за тобой?