Боль

Ирис потрясли эти простые слова, словно пришедшие из какой-то другой жизни. До чего же мы дошли, девочка моя, если самые обычные слова кажутся нам такими невероятными! Но сказать это Ирис не решилась, – она едва удержала дочь дома и теперь боялась новой вспышки, и только молча наблюдала за ней. Альма, похоже, осталась довольна видом квартиры, но предпочитает скрывать свое удовольствие, и она тоже будет скрывать свое удовольствие от того, что дочка с ней рядом и ест приготовленную еду.

– А он не рассердился на тебя за то, что ты ушла раньше? – осторожно спросила Ирис, намеренно повторяя формулировку Альмы. Та посмотрела на нее настороженно, словно пытаясь понять, есть ли тут подвох.

– Ясное дело, рассердился, – наконец ответила она с неожиданной откровенностью. – Сказал, что я снова уступила своему эго, но мне почувствовалось, что правильно будет вернуться домой, я не уступила эго, я просто не хотела, чтобы ты меня ждала, я знаю, что ты ненавидишь ложиться поздно.

Ирис слушала, и губы дрожали от волнения. Поэтому она не стала цепляться к этому «мне почувствовалось» и говорить, что такой поступок в нормальном мире вообще-то естественен и не требует оправданий.

– Я рада, что ты вернулась, – только и сказала она. И добавила: – Ты наверняка устала. Прости, что я захватила твою постель, но тут хватит места для двоих.

– Ну что ты, я посплю у Нонны.

– Зачем? Легла бы тут, чтобы ей тебя не будить, когда она вернется.

Она подтянула ноющее тело к стене. К ее радости, Альма слишком устала, чтобы спорить, – немедленно погасив свет, дочь вытянулась рядом с ней, не переодевшись, не умывшись и не почистив зубы. С какой скоростью она приспособилась к этому партизанскому образу жизни! Но Ирис не станет ее поучать, она постарается занимать как можно меньше места и не шевелиться. Этой ночью она станет мухой на стене собственной жизни, своим портретом на стене, и оттуда будет прислушиваться к ее частому дыханию, к звонкам ее телефона. Несмотря на сильнейшую боль в запястье, пальцах и колене, Ирис ощущала, как в теле прорастает такой же силы радость – радость от выбора, который в эту ночь сделала Альма, выбора, предвещающего начало выздоровления. Сама боль словно претворилась в радость, возвещая рождение нового: так в родах, крича и корчась, ты ни на миг не забываешь, что даришь жизнь.

Ведь бывает, что нам приходится дарить своим детям жизнь не один раз, снова и снова оберегать трепещущий огонек их дыхания, помогать им вновь и вновь выбирать жизнь – непрошеный дар, полученный от нас. Вот что ощущала Ирис, и вот почему ей так больно, так же больно, как той холодной ночью, когда ее молодое еще тело корчилось в родовых муках, чтобы расстаться с дочкой, мирно обитавшей внутри его. Каким тяжелым было то расставание, хоть оно и привело к встрече, как тяжелы расставания, предначертанные нам природой, что отмерила нам сроки вынашивания детей и их воспитания, сроки самой жизни и сроки любви. В ту далекую ночь боль их разрыва пересилила радость встречи: измученное, опорожненное тело тосковало об утрате былой общности, и девочка тоже плакала без остановки, надсаживалась на руках у Микки, а тот осторожно укачивал ее, напевая печальные детские песенки, которые по-арабски пела ему в детстве мать.

То была лишь первая серия в длинном сериале расставаний и встреч, придуманном для них жизнью, и всегда горечь расставания перевешивала радость встречи, обычно мимолетной и непростой. Но сейчас, когда они впервые за долгие годы лежали бок о бок в одной постели, Ирис ощущала эту встречу в полную силу, несмотря на то что дочь спала, да и сама она пребывала в смутной дреме.

Волны боли окружали их, рисуя контурную карту их жизней: ее боль, которая спасла жизнь Альмы, боль Альмы, которая спасет ее собственную жизнь, все расставания, которые еще ждут их… Она вздохнула: ох, Эйтан, как унизительно отсутствие выбора, когда ты навязал мне целую жизнь без тебя, и как труден выбор, когда жизнь перестала быть цельной и никогда уже не будет цельной, даже с тобой! Она попыталась отогнать эти мысли: в таких ситуациях далеко загадывать нельзя, максимум – на завтрашнее утро. Нужно будет сделать снимок, результатом которого может стать гипс или, не дай бог, операция, придется просить Микки приехать за ней: самой ей не справиться, а Альма днем работает. Но и это будущее – слишком далекое. Есть только настоящее время, миг, в который она закрыла глаза, надеясь уснуть.

Ирис не знала, спит она или нет, когда скрипнула дверь и в комнату проник резкий желтый свет, а вместе с ним надсадный шепот:

– Альма, немедленно вставай! Ты вляпалась, подружка! Давай, позвони Боазу, он дико зол на тебя!

Открыв глаза, Ирис увидела Нонну: девушка стояла в дверях, в таком же мини и с густо накрашенным лицом. Та тоже заметила Ирис, но не отступилась.

– Я должна разбудить Альму, – попыталась она объяснить, на этот раз более тихим голосом. – Поверьте, для ее же пользы.

– Через мой труп! – решительно прошипела Ирис. – Скажи Боазу, что я не позволила тебе ее будить.