Больная

Вспомнилась претензия: «Спрашивай нормально», отчего буром засверлила совесть. Аяз качнулся. Редкая толковая мысль огорчила его. До горечи во рту, до защемления сердца. Чёрные ресницы заблестели от солёной воды. Вера оставила это, только бы не терять контакт. Позаимствовала тактику дяди Миши:

— Тебя как звать?

— А… Аяз.

— Аяз, хорошо. Ответишь, если спрошу?

Сморгнул слёзы.

— Ты, вроде, внимательный. Скажи, не замечал ничего странного? Типа, болтают — дети пропадают. Аяз? Понимаешь, что я говорю?

Он понимал и очень от этого страдал. Вера, ведомая внезапным порывом, придержала за плечо, чтобы по стене не сполз. Такой бледностью, таким жалким видом объяснялся без слов. Но ничего-ничего не сказал. Как речь забыл. Как жить — забыл.

— Что с тобой, дурак?

Ничего.

— На меня глянь. — Повернула к себе. — Ты чего тут лечишь? Что болело?

Аяз ощутил, как затряслись её руки на его плечах. Один ответ, один из сотни возможных разрушит последние надежды Веры, что это просто огромное недоразумение. Аяз разрушил:

— Колени.

Вера понимала в медицине чуть больше, чем ни черта. Но была уверена, что уж колени-то через голову не лечат. Что угодно, но не ноги. Пальцы сжали рубашку мальчика.

— Чтоб тебя, на кой тогда башку латали?

Риторический вопрос остался без ответа. На последней ступеньке, когда Аяз чуть отстал, за спиной раздалось шёпотом:

— Тебя.

Вера обернулась. Невозмутимый, по-прежнему грустный парнишка прошёл мимо. Без всяких договорённостей, она купила в ларьке несколько шоколадных конфет в блестящих фантиках и вложила ему в руки. Не поблагодарил, так принял без нареканий. Таращился на них, словно впервые видел нечто подобное.

Сил ждать, пока он очнётся и поплетётся назад, или куда приспичит, не осталось. Вера убежала. Бело-серое окружение стремительно мутнело в глазах, покрывалось ватной сетью. От спринта через пролёты немного сбивалось дыхание, немного тянуло голени. Во снах всё именно такое, эфемерное, ненастоящее и бессмысленное. В них подсознание уже выстроило маршруты. Искоренило волю. Там незазорно гнуться куклой на потеху собственным страхам, если бы те вели к спасению. Здесь же, в суровой реальности, мир разделился на «ты» и «они». Где «они» глумятся. Где «ты» играешь им на руку одним своим существованием. Что ни говори, что ни делай — вязнешь в топи. Бестолковый телёнок в болоте. Мычи, захлёбывайся. Люди посмеются: «Вот же уродился!»

Вера влетела в палату, хлопнула дверью. Замедляя шаг, позвала:

— Мил. Милен. Шухер!

Соседка лежала лицом к стене и, казалось, даже не дышала. Детская обида вышибла слезу.

«Как можно спать, когда мне так плохо?!»

Дрожа всем телом, Вера уселась на свою кровать. Порывисто обняла подушку, минуту спустя швырнула на пол. Выпрямилась в струну, свернулась калачиком. Обхватила железный подголовник. Металл гладкий, тёплый. Ни единой вмятиной, царапиной он не обзавёлся за эти три года. Стерильно совершенный, как и больница в личном понимании. Осязание, зрение, даже обоняние никуда не делись, а ощущение реальности происходящего так и не вернулось.

— Понимаешь, Милен, я совсем одна, — констатировала Вера, делая паузы длиной в минуту. — Мне иногда кажется: и у неё, и у него есть вторые семьи. У меня — только они. Лиз была, да сплыла. А ты меня сто пудов сдашь. Ненавижу. Всех вас ненавижу. Мне четырнадцать. Это я больная. Это мне нужна помощь!

Вскочила, умылась. Развернулась, разбрызгивая воду веерами игл. Сдвиг по фазе происходил неотвратимо и тяжко. В сознании оформлялись материи, грубые ткани и натуральная кожа, пока руки запихивали в рюкзак банное полотенце, зубную щётку с порошком, походный наборчик. Нашлось место для альбома и документов. Набитая одеждой дорожная сумка осталась под койкой, прочие вещи — в тумбочке.

В кармане джинс отыскалось самое драгоценное, как выяснилось — ключи от дома. То не было последней удачей. Медсестра завернула куда-то за угол, оставляя пост без присмотра в тот самый момент, когда Вера покинула комнату. Сон-час. Никого. Лаковая табличка «Терапевтическое отделение» кроваво-красным по белому бликанула над головой и забылась навсегда. Беззвучные спешные шаги громыхали, казалось, на весь корпус. Стены навострили «уши», лампы подмигнули на прощание. Отсутствие людей настораживало и вымораживало.

Непознанный лисий инстинкт повёл обходными путями, доведя до приёмного покоя. Ступив в коридор, Вера ретировалась обратно к лестнице. Поздно. Окликнули:

— О! Вера! Вера!

Произнеся ругательство одними губами, высунула голову. Филин, придерживая за ручку дверь с надписью «Детский психолог», общался с каким-то мальчиком. Заметив беглянку, отвлёкся. Эхо размножило его голос, что песней завело:

— Подойди ко мне, пожалуйста.

Та неопределённо махнула головой. Пока двое беседовали, запрятала рюкзак за распахнутой дверной створкой, отделяющей лестницу и коридор. Матовое ребристое стекло сжимала деревянная рама, нижнюю половину закрывала картонная панель. Если не лезть намеренно — не видно.

«И этот не увидел. Не увидел!» — убеждала себя Вера.