Болото пепла

Взгляд Фуксии, в свою очередь, остановился на правой щеке Лаванды, где красовалась мушка, только в форме звездочки. Лаванда решительным шагом пересекла комнату, сдернула мушку-сердечко с лица Фуксии, а потом, невзирая на протесты и даже слезы, потащила ее на кухню – умываться.

Лэммюэля было решено взять с собой. В конце концов, нечестно оставлять его дома, в то время как сами они отправляются веселиться. Фуксия надела на него берет с петушиным пером, который они купили-таки на ярмарке, и переложила его из шкатулки в дорожный сундучок.

Портшез был подан с точностью до секунды. Фуксия вышла на улицу, размышляя над тем, как несправедлива жизнь: мало того что пойдет пешком, так еще придется всю дорогу нести сундучок. Лаванда заявила, что не сможет взять его с собой, – внутри слишком тесно даже для одного. На той стороне улицы собрались зеваки. Когда Фуксия показалась на крыльце, среди зрителей наметилось оживление, раздались перешептывания и приглушенные восклицания, но стихли они оскорбительно быстро, и жадные взгляды вновь обратились ко входу.

Фуксия заняла место рядом с носильщиками, которые воспользовались свободной минуткой, чтобы закурить. День выдался на редкость ясный, и сейчас солнечный диск торжественно таял на горизонте, как кусочек масла в каше. Когда на поверхности остался лишь краешек, дверь распахнулась, и последний луч заходящего солнца озарил показавшуюся на пороге Лаванду.

Ее лицо затеняла тончайшая золотистая вуаль (пятна так и не успели до конца сойти), а в руках она сжимала трогательный букет маргариток. Со всех сторон понеслись охи, ахи и даже восхищенный свист. Лаванда скромно опустила глаза и направилась к портшезу, больше всего напоминая невесту, идущую к алтарю. Носильщики тоже пораскрывали рты – у одного аж бычок к губе прилип. Фуксия едва не ревела от обиды.

Во время посадки произошла небольшая заминка: пышная юбка никак не желала помещаться в портшез. Из толпы раздались смешки. Лаванда раздосадованно откинула букет и попыталась залезть с разбегу. Смех нарастал. Наконец общими усилиями им удалось запихнуть ее внутрь, при этом изрядно помяв подол. Захлопывая дверцу портшеза, Фуксия с особым удовольствием прищемила каркас из ивововых обручей.

* * *

Твила сидела в уголке. Свернуться в клубочек мешал туго затянутый корсет – это постаралась Ми. Служанка заходила час назад, если верить бронзовым напольным часам. Она положила наряд на кровать и придержала дверь, пока ее братья вносили розовую эмалированную ванную. Поставив ее возле камина, они снова вышли и, вернувшись уже с ведрами, наполнили ее теплой водой. Все это происходило в совершенной тишине, нарушаемой лишь плеском воды и металлическим позвякиванием. Покончив со всем этим, они поклонились ей и, не проронив ни слова, удалились. Твила даже не была уверена, что они ее видели, – так пусты были обращенные к ней глаза.

Ми опрокинула в ванную содержимое нескольких принесенных с собой бутылочек – одну за другой, помешала рукой, отчего вода покрылась пушистой пеной и начала источать аромат фиалок, а затем помогла девушке избавиться от одежды и залезть внутрь. И, хотя от воды поднимался пар, зубы у Твилы стучали. Мыться самой ей не позволили: служанка терла ее суконным мешочком с зашитыми в него мыльными орехами так бережно, словно она была сделана из хрусталя или какого другого ценного и хрупкого материала. Когда Ми перешла к голове (там и мыть-то теперь было особо нечего), выражение ее кукольного личика не переменилось. Гладкая маска, как и у братьев. Твиле захотелось протянуть руку и сдернуть ее.

Покончив с омовением, Ми обтерла ее и помогла одеться: подставила панталоны – сначала для одной, потом для второй ноги, согрела у очага и надела на нее нижнюю сорочку, шелковые юбки и затянула корсет. Твиле пришлось держаться за столбик кровати, чтобы не мотаться из стороны в сторону, пока та продевала шнурок в расположенные зигзагом крючки и затягивала. Тоненькие ручки действовали уверенно, с неожиданной силой. В конце концов на Твиле оказалось изумрудно-зеленое парчовое платье с расклешенными от локтя рукавами и крупными золотыми узорами спереди на подоле и туфли на низком каблучке, из того же материала. Финальным штрихом лица коснулась невесомая пуховка, одарив флером мерцающей пудры, а на голову опустился парик.

Твила повернулась к зеркалу и не узнала себя. Больше всего ей хотелось снять фальшивые волосы и почесать голову. Когда Ми вышла, она так и сделала. Пряди были подобраны идеально – в тон ее собственным, а сам парик смотрелся настоящим произведением искусства – не из тех, что пылились на полках в лавке госпожи Хэт, а настоящим. Почему-то подлинное качество сразу чувствуется, оно не нуждается в хороводе восковых цветов и блестящих бусинах. Ничего подобного на этом не было. Наверное, поэтому он и выглядел таким натуральным – только мягкие уложенные в высокую прическу локоны, хрупкая, как снежинка, бабочка с бриллиантовыми усиками и пара ниток жемчуга.