Большая гонка. Драма на миллион. Легендарная история о том, как еврейский гонщик, американская наследница и французское авто посрамили гитлеровских а

За две недели до назначенного на 8 декабря бракосочетания, Рене прибыл в Шатель-Гийон провести время с семьей невесты. Жили Миратоны в центре городка в большом особняке, именовавшемся “Le Paradou” и похожем издали на старинный феодальный за́мок из-за двух башен с острыми шпилями. Шушу и ее отец хотели обсудить с Рене два важных вопроса. Во-первых, Жильбер Миратон предложил Рене подумать о том, чтобы оставить автоспорт и присоединиться к его фармацевтической фирме. Деньги там можно грести лопатой, а риска – на порядок меньше. «Возможно, когда-нибудь в будущем подумаю», – неопределенно ответил Рене. Гонки он бросать не собирался, хотя и готов был услышать такую просьбу.

А вот вторая их просьба застала его врасплох. Его попросили принять католичество. Почувствовав себя несколько уязвленным, Рене, однако, чуть подумав, согласился. Он же желает счастья для Шушу, так почему бы и нет? Тем более, что он-то знает, как никто другой, что истинная его религия – вера в гонки. Никак иначе он свою конфессиональную принадлежность и не определял никогда.

Уладив все предварительные формальности, Миратоны продолжили подготовку к свадьбе, а Рене отправился в Париж за подарками для невесты. В его отсутствие Жильбер Миратон скоропостижно скончался от острого сердечного приступа прямо за обеденным столом, с сигаретой в руке.

Рене поспешил обратно в Шатель-Гиойн. Они с Шушу решили свадьбу не переносить, благо похоронить ее отца успели за несколько дней до нее. Гостей созывать не стали, ограничившись присутствием ближайших родственников. Рене был в том же черном траурном костюме, что и на похоронах, а Шушу – тоже в трауре – так и проплакала всю церемонию венчания. Медовый месяц они отменили, чтобы не бросать в го́ре семью Миратонов. И это было крайне дурное предзнаменование относительно перспектив их совместного будущего – даже для эпохи, и без того полнящейся самыми зловещими предзнаменованиями, особенно для тех, чья идентичность раз и навсегда определялась национальностью родителей, которых, как известно, не выбирают.[269]

Тень

В мае 1935 года в баре парома до ливийского порта Триполи собралась компания гонщиков. Как водится, делились воспоминаниями, перекидывались шутками. Были среди них и Рене Дрейфус с его новыми партнерами по Scuderia Ferrari Тацио Нуволари и Луи Широном, а по соседству с ними – и Манфред фон Браухич и Луиджи Фаджоли из Mercedes, и Ганс Штук с его новым партнером по Auto Union Акилле Варци – все их главные соперники. Могло даже показаться, что воскресла легкая и радостная атмосфера гонщицкого братства былых лет.

Руди Караччола из компании улизнул, ему хотелось побыть одному. Вышел на палубу под заряды дождя с беззвездного ночного неба, проковылял на корме, прислонился к своему Mercedes-Benz W25, покрытому, как и все остальные, брезентом. Закурив, он снова погрузился в воспоминания о Шарли. Даже зимнее межсезонье Руди провел в путешествиях по миру, а не у себя в Арозе, где все напоминало ему о Шарли. Сначала поездил по США, где совершил обязательное для любого уважающего себя гонщика паломничество на культовый автодром под Индианаполисом, где проводится старейшая и престижнейшая трековая гонка на 500 миль, а затем убивал время в Париже, в компании Луи и Бэби. За кормой убегали вдаль два пенистых потока от мощных винтов. Сквозь ровный гул моторов пробивались доносившиеся из бара отзвуки бурного веселья… А ведь кто-то из них вполне может погибнуть на предстоящем Гран-при, – думалось Руди, – и какой во всем этом смысл?[270]

В декабре 1934 года Берлин ясно озвучил свои притязания. С трибуны возглавляемого Йозефом Геббельсом министерства пропаганды Адольф Хюнлайн, поздравив германскую нацию с грандиозным успехом в первом сезоне новой гоночной формулы, объявил собравшимся в зале гонщикам и нацистским деятелям: «Гонки были и будут высшим воплощением автоспорта, а это значит, что победы в них на международных состязаниях – высшее достижение, свидетельствующее о превосходстве нации».

Дабы не отстать от поезда, другие лидеры отрасли также принялись наперебой восхвалять величие Германии и подчеркивать важность своего вклада в достижения. Глава национального автоклуба заявил, что мощь «серебряных стрел» и мастерство их пилотов «служат эталоном реализации промышленного потенциала всего народа».[271] Представитель Auto Union также не поскупился на громкие слова и обрисовал инженеров и рабочих, построивших P-Wagen, как «сообщество потрясающих представителей немецкой крови и страны с непреклонной волей, пылким сердцем и неисчерпаемой энергией трудятся во славу гитлеровского Рейха, гордо шествуя в первых рядах».[272]