Большая Книга. Том 1. Имперский сирота

Так долго ничего не писал, потому что заболел Боткина, только две недели назад выписали. Думаю, подцепил в Алматау, болезнь грязных рук же, а мы все их там нечасто мыли. Никогда до этого не лежал в больнице, точнее сказать всего однажды, еще до школы, с фурункулом, но воспоминания об этом – как во сне. Аппендицит, когда мне было всего год и полтора месяца – вообще не в счет, я о нем знаю только по рассказам мамы. Так что эта госпитализация стала для меня новым таким приключением, хоть и не очень приятным. Больница, куда меня определили была инфекционной, та самая, в которой лежала моя мама, когда я учился в первом классе. И тоже, кстати, после того, как мы съездили на зимних каникулах в Алматау, только сейчас я это понял, надо же, какое совпадение. Не очень понятно, как в таком волшебном месте можно заразиться Боткина? Инфекционная больница – это значит, никаких друзей и родственников, и поэтому весь мой мир на три недели стал ограничен одной только больничной палатой, в которой, помимо меня, лежало еще человек десять. Плюс-минус, потому что в памяти остались только двое, Саша – типа режиссер театра Лермонтова (почему типа, сейчас расскажу) и Руслан, афганец, совсем недавно вернувшийся оттуда.

Режиссер наш на поверку оказался не режиссером, а его, режиссера, помощником. Помреж, так это называется. А я так понял, простым осветителем, потому что вместо разговоров о драматургии и характерах героев мы от него только и слышали, насколько важен свет в театральной постановке, и как, когда и на кого его направить. Но все равно хороший мужик. Про освещение, кстати, мозги он нам особенно не полоскал, а в основном рассказывал про то, кого, где и как он трахнул. Особо впечатлил его рассказ про раздевалку на пляже. Знаете, металлический такой маленький лабиринт? Саша захлебывался от смеха, а я очень живо представлял себе эти четыре ноги – пару женских и пару мужских, перетаптывающихся с места на место как Тяни-Толкай в сказке про доктора Айболита. Женские передние, мужские задние. И периодически повторяющийся металлический «боммм», когда голова Тяни-Толкая билась о лист раздевалки. Нда. А вот с афганцем вышла не такая смешная история.

Что-то мы с ним шутили, сейчас уже не вспомню даже, над чем. Руслан сказал что-то, а я ему не очень корректно ответил. Я и сам понял, что перебрал немного и замолчал. И такая, знаете, неловкая пауза повисла. И тут он соскакивает, и в два прыжка через всю палату в одну секунду оказывается перед моей кроватью и начинает меня душить. Просто смыкает свои пальцы на моем горле. Ох, как же я испугался, не знаю даже, как описать – или опИсать? – Каламбурим помаленьку. Хорошо, что его соседи по палате оттащили от меня через мгновение. Он, конечно, извинялся потом, говорил, что вдруг у него в глазах все потемнело и возникла рожа душмана. А я, когда немного отошел, подумал, насколько в том его мире мало значит жизнь любого человека. Потом мы хорошо с ним поладили, и я сейчас на него не обижаюсь совсем уже. Только думаю, сколько ему там всего пришлось пережить в этом Афганистане.

Но я хочу рассказать про другое, как меня тут лечили. Каждый день мне капали глюкозу и еще раствор Рингера какой-то. Не знаю, зачем он нужен, потому что желтуха от такого лечения у меня не проходила. И глаза были желтые, и моча темная, и кал белый – все, как и положено, когда нет никакого улучшения. Притом, что диету я соблюдал: мама постоянно мне приносила всякие котлеты на пару. Капали мне эту глюкозу с Рингером каждый день, а больше ничего не давали. Я так понял, это и была их схема лечения.

Так прошло около двух недель. Понемногу нам с мамой стало понятно, что лучше мне не становится, и тогда моя мама поговорила с заведующей отделения, после чего мне дали какое-то Эссенциале и еще какие-то таблетки, забыл, как называются. И сразу мне стало лучше, и пошел я сразу же на поправку, ну и классно, скажете вы. Но мне вот что не очень понятно: почему сразу нельзя было мне прописать эти лекарства? И сколько таких людей в нашей стране, за которых некому слово замолвить зав. отделению? Немного глупо себя чувствуешь, хоть и радость от того, что пошел на поправку.