Больше, чем что-либо на свете

Рамут содрогнулась, мурашки холодными колючками оцарапали тело. Жёсткая, ледяная и неумолимая решимость в низком, хрипловатом голосе матушки не оставляла никаких сомнений: она не шутит. Никоим образом. И её меч молниеносно сделает своё дело, если Северга сочтёт нужным его использовать. И ей плевать на последствия: зверь-убийца готов пожертвовать собой в любой миг. Опустившись на корточки у матушкиного кресла, Рамут взяла её крупную руку с сильными, огрубевшими пальцами и покрыла поцелуями. От прикосновения её мягких губ Северга вздрогнула и пружинисто напряглась, будто бы приходя в боевую готовность.

– Нет, матушка, это не понадобится, – умоляюще прошептала Рамут. – Всё будет хорошо, не беспокойся.

Матушка взяла её за подбородок и крепко поцеловала в губы – так же, как в далёком детстве, когда они прощались зимним звёздным утром на пороге дома тётушки Бенеды.

– Не бойся, детка. Ничего и никого. За тебя есть кому постоять. Любой твой обидчик жестоко поплатится. Даже если это будет стоить мне жизни.

– Матушка, твоя жизнь мне дороже всего на свете! – Рамут всхлипнула, обвивая её за шею судорожными объятиями.

Она обрушила град поцелуев на эти жёсткие щёки с выпирающими скулами, быстро чмокала складки, неизгладимо залёгшие у рта от привычки свирепо его сжимать и скалиться в мгновения гнева. Ресницы матушки задрожали, глаза закрылись; она принимала от Рамут бурную ласку с выражением жаркой, еле обуздываемой страсти на лице. Её объятия сжались так, что дыхание девушки стеснилось в груди. Поцелуи Рамут пробудили в Северге исступлённое неистовство, с которым она сама принялась целовать дочь куда придётся – в лоб, в щёки, в губы, в шею. Лохматый зверь был готов впиться зубами, но не от ярости, а от обуревавших его чувств.

– Рамут... Только ты, ты одна, единственная, – прорычала Северга.

Они замерли в объятиях друг друга, щека к щеке. Сердце Рамут колотилось до боли, таяло, сладко обмирало. Эти матушкины приступы звериной страсти и пугали, и подхватывали на крылья бешеного восторга. За мгновение такого безудержного слияния Рамут отдала бы всю свою дальнейшую жизнь, всех мужей, детей, работу, славу, деньги, уважение – всё.

– Ты – моя, а я – твоя, – прошептала она. – Так будет всегда. Вечно.

Страстные искорки в глазах матушки медленно тускнели, волна буйства успокаивалась, зверь сворачивался усталым клубком. Поцелуй, которым она коснулась лба Рамут напоследок, был легче пухового пёрышка.

– Моё сердце всегда будет принадлежать тебе одной, детка. Ничто на свете этого не изменит.

Нервы Рамут были слишком взбудоражены, чтобы она смогла хорошо выспаться в эту ночь. Мысли мятежными птицами кружились около Вука, душа ёкала, схватывалась инеем страха и пульсировала тревогой. Рамут цеплялась за видение ослепительного неба и цветущего луга. Это не могло ей померещиться, такого она не видела даже во сне. Это была не Навь, а иной, мучительно притягательный мир. Значит, тот Вук, который окутал её теплом грустной обречённой улыбки, существовал на самом деле, только на сей раз отчего-то спрятался за эту ледяную маску. Да! Он носил маску, но зачем? Ответ осенил Рамут: конечно, чтобы скрыть свою истинную сущность от Дамрад. В первую их встречу Вук открылся ей, показал, кто он есть на самом деле, чтобы она знала правду и не боялась этой маски. Чтобы верила ему. Понимание этого заструилось по телу девушки, принося желанное умиротворение и спокойствие. А может быть, это было испытание? Он хотел напугать её, чтоб она не вступала в битву, которую он уже считает проигранной. Как бы то ни было, напугать её Вуку удалось, но лишь на время. Этот испуг не обездвиживал её, а напротив, лишь побуждал к действию – всё понять, разобраться до конца. И она обязательно сделает это... С этой мыслью Рамут и заснула.

Заглянув утром в Общество врачей, она узнала точную дату своего вступления, а в клубе она встретила Ульвен.

– О, наша даровитая сестра по науке! – поприветствовала её та. – А ты и впрямь чем-то этаким обладаешь... Помнишь тех драчунов? Я сняла им сегодня повязки... И что бы вы думали, сударыни? – Ульвен помолчала, окидывая торжествующим взглядом сидевших в комнате врачей. – Никаких шрамов! Швы рассосались полностью, безупречно гладкая кожа, словно они и не полосовали друг друга когтями. Ухо тоже прижилось отлично – целёхонькое, даже самого малюсенького рубчика не разглядеть. Поздравляю, любезная Рамут, это совершенно блестящая работа! Не буду говорить за всех, но лично я вижу такое впервые.

Все присутствующие поднялись со своих мест, чтобы пожать Рамут руку. В перекрестье их любопытных взглядов молодая целительница смутилась до жара на щеках, и ей захотелось улизнуть как можно скорее. Не так сильна была в ней струнка тщеславия, чтоб постоянно выдерживать это пристальное разглядывание, словно она – какая-то диковинка. «Ослепительный самоцвет из глубинки» – такое определение дала ей Ульвен, добродушно посмеиваясь, но Рамут всё равно душила неловкость.