Больше лает, чем кусает

Белаква решил переиначить сказанное в более благоприятную для него сторону.

— Я хотел сказать, что не могу себе позволить раздавать всем подарки и боюсь оскорбить тебя неудачным презентом, сделанным по поводу такого особого случая...

Шафер напустил на себя смущенный вид, словно бы самая мысль о подарке вводила его в смущение.

— И все же,— поспешил Белаква подтвердить свое желание проявить благородство и утонченность духа,— мне было бы приятно, если бы ты согласился принять оригинал рукописи моей книги "Hypothalamion"[183], откорректированную, с автографом, с датой, с дарственной надписью, переплетенную в кожу, облагороженную временем. Ну, по крайней мере, часть обложки будет в коже. Подойдет такой подарок, а?

Кэппер Квин, ибо именно так мы будем его называть, известный в кругу его почитателей под прозвищем "Волосатик" — на самом деле он был почти начисто лишен волосяного покрова,— а в женских кругах его называли "Крошкой", хотя размеров он был огромных, был не просто холостяк, что позволяло ему играть роль шафера Белаквы, не нарушая никаких правил этикета, связанных с исполнением шаферских обязанностей, но еще и одним из тех, кого принято называть "начинающими писателями", что объясняет ту живость, с которой он стал выражать согласие принять от Белаквы литературный подарок. Он чуть ли не задыхался от благодарности.

— Это... это... я и не представлял... ты так... ну, просто...— спотыкаясь на каждом слове и хватая ртом воздух, пытался высказать Кэппер свое восхищение. Надо сказать, что и не будучи взволнованным, Квин испытывал некоторые затруднения в выражении даже простых мыслей, а для того, чтобы выстроить предложение подлиннее, в котором имелись бы такие его составляющие, как подлежащее, сказуемое, дополнение и обстоятельства, ему понадобились бы карандаш и лист бумаги.

— Кэппер,— прервал Белаква бульканье Квина,— можешь ничего больше не говорить. Я и так понял, что мой подарок придется тебе по вкусу. Я закажу переплет, ну, и сделаю все остальное, что обещал.

Несколько отдышавшись от попыток выразить свой восторг, Квин поднял руку в знак того, что он хочет еще что-то сказать.

— Да, слушаю? — вежливо спросил Белаква.

— Коза, облагорозенная временем? — Квин шепелявил и испытывал трудности в произношении многих других звуков,— Я правильно понял?

— Ну, в общем, да,— несколько неуверенно подтвердил Белаква.

— Серо-селёная? — воскликнул Волосатик и стал всхлипывать от восторга.— Да?

В мертвой тишине, которая воспоследовала за этим предположением Квина, у него создалось впечатление, что дух его собеседника покинул свою телесную темницу, получив разрешение отсутствовать для присутствия на всех предстоящих мероприятиях, и уже начал разыскивать что-нибудь такое легкое или подходящее, что можно было бы приспособить для прикрытия и скрытия своего отсутствия, но тут Белаква тишину эту нарушил, произнеся голосом, вспухшим волдырями взволнованного чувства:

Ouayseau bleheu, couleurre du temps,
Vole a mouay, promptement.[184]

И неожиданно разразился слезами.

Квин встал из-за стола и, намеренно мягко ступая, направился к двери. "Тактичность,— произносил он в уме при каждом шаге,— тактичность и такт, такт и тактичность, такт — вот что сейчас нужно",— думал он.

— Внимательно изучи обязанности шафера,— всхлипывая, бросил Белаква вслед Квину,— и заходи за мной не позже двенадцати.

Семейство ббоггсов тем временем собралось на тайный семейный совет.

Мысли Тельмы, убежав от сложных действий и обязанностей, выпадающих на долю облаченной в белоснежные одеяния невесты, улетели на крыльях, на которых обычно летают мысли, в Галвей, к Вратам Коннота, к грезе, воплощенной в камне, а если быть более конкретным, к церкви Святого Николая, куда Белаква намеревался отправиться после церемонии без задержки, преклонить там колена в молитве — если, конечно, эта церковь будет открыта, когда они к ней прибудут,— и во исполнение давно данного обета взывать к духам Крузо и Колумба, которые когда-то, в далеком прошлом, молились, стоя на коленях, в той церкви; и Тельма будет наконец располагаться для приятного разнообразия по правую руку от Белаквы. А потом они, конечно, отправятся мимо гавани в свою новую комнату в Грейт Сазерн, которую им придется еще обживать, и она будет смотреть, как солнце опускается в море. Разве можно было полноценно участвовать в беседе, которую вели ее родители и сестра, обсуждая какие-то важные вопросы, когда мысли так далеко, когда открываются такие восхитительные перспективы? Блажен ты, и благо тебе![185]

Отто Олаф запел песенку, а супруга его просто сидела без движения, и казалось, что в этой большой, невыразительной, стареющей, некрасивой женщине почти уже не осталось жизни. Уна громко стукнула большим карандашом об стол. Когда ей удалось наконец восстановить порядок и привлечь некоторое внимание присутствующих к тому, что они собирались обсуждать, Уна громко объявила, заглядывая в листик бумаги, на котором были записаны вопросы, требующие обсуждения: