Большое кочевье

Письмо твое мы получили, и переводы денежные из твоей конторы я тоже получаю. Деньги я кладу на сберегательную книжку на твое имя. Мне, сынок, денег не нужно — у меня желудок больной, ем я мало, одежи мне, старухе, много не надо, что есть, то и ладно, в том и прохожу, а тебе, сынок, деньги пригодятся — ты молодой, хоть и на свадьбу, хоть для начала семейной жизни потребоваться могут, и куды хошь с деньгами поехать можно. Старик все приставал, чтобы я эти твои деньги с книжки сняла, и всяко разно матерился, и стращал, он хотел твои деньги себе забрать. Скандалил пьяный, из комнаты выгонял, спасибо, люди добрые уняли его и сказали, что если он дальше так вести себя будет, то его самого из комнаты выселят.

Здоровье у меня, сынок, плохое стало. Дали мне в прошлом году пенсию и инвалидность второй группы присвоили. А недавно перекомиссия была, и дали мне инвалидность первой группы. А сейчас я лежу в больнице и лечусь от желудка, и еще у меня повышенное давление крови и припадки меня начали бить. Врач у нас хороший, душевный человек, он раньше военным был, генералов лечил, к нему приезжают лечиться больные даже из Магадана.

Ты, сынок, приезжай проведать меня, а то я, может, помру скоро и даже не увижу, какой ты вырос. Я тебя часто во сне вижу, но все маленьким, с белой головкой, волосы у тебя были светленькие, как пшеничные колоски. Приезжай, сынок, очень я за тобой соскучилась.

На этом до свидания. Береги себя, не простуживайся. Приезжай, сынок, жду тебя с нетерпением.

Твоя мама.

29 мая».

Прочтя письмо, Николай аккуратно сложил его, спрятал в карман, движения его были медленны.

— Чиво, Коля, плохое письмо получил, да? — с тревогой спросил Долганов.

Родников кивнул и, еще помолчав, тихо, но твердо сказал:

— Мать в больнице лежит, просит приехать. Отчим пьянствует, дебоширит, надо мне домой съездить, хотя бы на несколько дней. Так что отпустите меня, ребята, с этим вертолетом я улечу…

— Ох ты какой быстрый, — усмехнулся Шумков, — так сразу взял и полетел…

— Ты, Василий, не путайся тут! — сердито оборвал его Долганов. — Мы сами без тебя разберемся. Время, конечно, горячее, Николай, чего там лукавить, но, по-моему, мы справимся. Так я, ребята, говорю, нет? Отпустим Николая, да? — Бригадир обвел пастухов вопрошающим взглядом.

— Пусть, конечно, едет! Справимся, справимся! Поезжай, Николай, чего толковать об этом! — дружно поддержали Родникова пастухи.

И даже корреспондент с зоотехником, как равные члены бригады, одобрительно кивали и с жаром убеждали Родникова в том, что ему необходимо съездить домой, словно он противился этому решению. Но реплика Шумкова успела-таки больно кольнуть его, и было у него такое ощущение сейчас, словно из тела его медленно вытаскивали тонкую свежую занозу.

Послышался гул мотора. Родников быстро сложил в рюкзак библиотечные книги, дневники, кое-что из белья — вот и все его имущество. Пастухи тем временем туго свернули в тюк огромную медвежью шкуру.

— Это тебе, с собой возьми, — сказал Фока Степанович. — Матери своей отдашь, пускай на пол постелет, ногам тепло от нее будет — хорошая шкура. Бери, бери — попробуй только откажись!

Он взял шкуру — не посмел не взять, хотя возиться ему с таким огромным тюком вовсе не хотелось.

Пилоты, должно быть, очень торопились: едва лишь пассажиры вошли в салон и расселись по местам, машина оглушительно завыла, загудела, затряслась и наконец, оторвавшись от земли, плавно и легко взмыла над поляной и, круто развернувшись, все набирая высоту, стремительно заскользила над лесом.

Николай с большим интересом смотрел в иллюминатор на застывшую внизу толчею каменистых сопок, на жемчужные нити ключей, на темные разливы тайги, чуть подернутые зеленоватой пыльцой еще молодой, не набравшей силу хвои, на холодно поблескивающие полоски наледей, на обширные бурые мари, на редкие крохотные озера — все было ему знакомо, он узнавал те места, где когда-то бывал, те вершины, на которые когда-то поднимался, и с восторгом думал: «И когда же я успел обойти все это?»

А вертолет все летел и летел над бескрайней землей, выпукло уходящей в горизонт.

«Черт возьми! Неужели все это я обошел своими собственными ногами? — продолжал удивляться Родников, пристально всматриваясь в изломы гор, трепетно и любовно оглядывая подернутый синеватой дымкой горизонт. Ведь я только четыре года хожу, и уже столько обошел! А как же Аханя? Он ходит уже полвека!»

Родников вспомнил Костины ноги с узловатыми мышцами, переплетенные, перекрученные сетью кровеносных сосудов, — страшные ноги! Вспомнил печальные, уставшие глаза Ахани, вспомнил протяжный мучительный вздох его, когда старик опускался на шкуру после трудного рабочего дня.

«Говорят, муравей великий труженик, восхищаемся муравьем, пчелой восхищаемся, а человек разве не труженик? Десятки лет круглый год изо дня в день трудится он — человек, он — и муравей, и птица, и рыба, и крот, он всю природу в себя впитал, все плюсы ее и все минусы в нем». Родников с презрением покосился на Шумкова.